— Ты когда-нибудь бывала в Марокко? — сжал я ее ладони.
— Да, я хорошо знаю эту страну, — растерянно сказала она.
— На твоем самолете можно долететь до Танжера?
— В общем-то, можно, — неуверенно сказала она. — Но…
— Мне нужно подлечиться и отдохнуть, — пояснил я. — И прокутить жалованье за полтора года. Я уверен, что ты будешь прекрасным гидом. А мне не обойтись без гида, ведь я ни разу не был в Марокко.
— Ты снова льстишь мне, хитрец, — рассмеялась Алисон. — Тетушка Мэв не зря предупреждала меня!
Мэв и мне говорила, что я не подхожу Алисон Смит. Возможно, она и была права, но ведь я должен был попытаться.
— Только никаких обещаний и никаких обязательств! — сказала Алисон.
Я улыбнулся. Никаких других обещаний я от нее я не ждал.
За полтора месяца многое может случиться.
Перевел с английского Андрей СОРВАЧЕВ
БОРИС ЗОТОВ
ОХОТА НА ДИКОГО ВЕПРЯ
…До Стрельчихи наша компания добиралась поездом Не такая уж глухомань по расстоянию, но поезд тащился больше восьми часов. У нас была лицензия на отстрел кабана.
В первый час мы жадно набросились друг на друга с расспросами о житье-бытье. Потом перекусили и радостно выпили за то, что снова на несколько дней вместе. «Расписали пулю» преферанса, потом просто сидели в открытом купе допотопного жесткого вагона и под скрип и скрежет гадали: встретит нас Степаныч на станции с санями или не встретит?
Не встретил. Идти пять верст по занесенной снегом дороге ночью — дело кислое.
— Странно, — произнес Валентин, — Степаныч раньше не подводил. Видно, сдохла его кобыла. Однако делать нечего, не прозябать же тут до утра. Часа за полтора дойдем. Охота пуще неволи.
Мы расчехлили ружья, загнали в стволы патроны с волчьей картечью и пошли. Ноги бесшумно вязли в сыпучем снегу. Слева от дороги черной стеной стоял лес. Не подмосковные игрушечные посадки, а настоящий крутой медвежий бор. Справа, все больше отдаляясь от нас, белела ровная насыпь одноколейного железнодорожного пути.
Где-то через полчаса мы взмокли от непривычной нагрузки. Луна не выходила, впотьмах матюкался Валентин. Еще через десять минут «поплыл» Виктор. Он в поезде «принял на грудь» лишний стопарь и теперь почувствовал себя плохо. Случается. Валентин снял с профессора живописи рюкзак, я понес ружье. Потом мы немного заблудились, немного поспорили о том, где искать затерянный в чаще охотничий домик. Увидели огоньки деревни, поняли, что к чему, и еще через тридцать минут ввалились к Степанычу.
Здесь-то и поведал нам свою тайну Валентин. Это было на третий или четвертый день охоты. Ничто, надо сказать, не подвигает так на откровенность, как охота на кабана. Дело в том, что облавная охота была к тому времени строжайше запрещена. Опасность подстерегала охотников с двух сторон. Случалось, подранок кидался на охотника. Ни тяжелая хвостатая пуля Бреннеке, ни легкая скоростная «турбинка», всаженные в упор, не останавливали зверя. Кабан сминал человека и рвал его загнутыми острыми клыками.
Другая опасность заключалась в самой организации охоты. Линия загонщиков надвигалась на линию стрелков, поэтому правила требовали пропустить зверя и бить «от загона». Да ведь и кабан не дурак лезть на рожон, он норовил проскочить в лес или поле вдоль линии стрелков. Охотникам в азарте отчаяния, после нескольких пустых изматывающих обкладок, приходилось иной раз стрелять и в «загон», то есть в ту сторону, откуда шли люди. Остальное понятно.
Загонная охота — дневная, многодельная, потная. Вечером не до откровенных разговоров — приготовить обед-ужин и поскорее принять горизонтальное положение. Мы же охотились «с вышки». А это тишина, интим, созерцание, размышления. Ночь проходит в попеременном одиноком сидении на «вышке», день — в неторопливом разговоре по душе, когда тянет раскрыть сокровенное.
Когда затеялся тот самый разговор? После первой бесплодной ночи больше перемалывали охотничью тему. Почему не идет зверь, в чем дело? Это занимало нас больше, чем банальные рассуждения о «летающих тарелках», о высшем внеземном разуме и об инопланетянах.
Вторая ночь оказалась подобием первой, но она приблизила нас к природе, очистила от суетного, еще теснее связала невидимыми нитями оторванного от городской цивилизации крохотного мирка.
…Друзья собирают меня на дежурство, словно родители первоклассника первого сентября, Валентин осматривает мои патроны:
— Магазинные? Спрячь. Это ерунда.
Достает банку свежего пороха, сыплет три с половиною грамма. «Зауер» выдержит. Капсюли новые. Валентин сам запрессовывает в гильзу «жавело». Поверх пыжа закладывает латунную пулю и назидательно говорит:
— Точеная латунная «рюмка» надежней всего.
Тем временем Виктор заменяет мои сапоги на свои — большего размера, дает сшитые из грубого длинноворсного материала белые носки, сует свитер.
— Сними-ка свой и натяни водолазный, из верблюжьей шерсти. Он не так сковывает при стрельбе. Морозу двадцать, возьми меховые рукавицы.
Я иду один по глубокой, выше колена, тропинке. На мне ватный армейский комплект, растоптанные яловые сапоги, цигейковая шапка. Морозно, но уши опускать нельзя — охотник обязан слушать ночь. «Вышка» стоит на опушке продолговатой стометровой поляны. Это грубо сколоченный из горбыля и обрезков фанеры ящик на высоких столбиках Сзади дверь, в сторону поляны — квадратное окно. Я тихонько забираюсь в ящик, ощупью нахожу скамейку. Проверяю, легко ли сбрасываются рукавицы, делаю проводку стволом в секторе обстрела. И все, больше ничего нельзя. Нельзя стучать, возиться. Нельзя курить. Кашлять, сморкаться нельзя. Можно только сидеть, слушать, смотреть. Четыре часа впереди. В мягкой, скорее даже вязкой тишине черно-белая тональность действует подобно японскому саду камней. Двести сорок минут одиночества. Возникают причудливые образы, бегут, струятся мысли…
А днем делать нечего. Чай, неторопливая беседа. И вот в сумерках, после второй философской ночи, наступил момент, когда можно поведать друзьям все, открыть тайники без опасения нарваться на саркастическую улыбку. Момент откровения, когда ты отпускаешь вожжи и никто не хлопнет по плечу: «Старик, круто берешь!» Жаль, что не было со мной диктофона, и многие потрясающие детали рассказа Валентина выпали из памяти.
Началось с ощущения беспокойства. Мне было шестнадцать лет, но по силе я уже мог поспорить со взрослыми мужиками. Башка работала как надо — понятия не имел, что такое головная боль. Спал как убитый. А тут, словно шар свинцовый засел в мозгу, и сон не шел. Жили мы тогда под Тамбовом. Я тихонько оделся и вышел на улицу. Луна куталась в облака. Какая-то