— В таком случае, я — сам! — Спустился в машинное отделение — машина уже стояла, и лишь слышно было, как она остывает, потрескивая, — и со звоном в затылке отдраил заглушки. Под ноги хлынула зеленая, по— зимнему густая вода, промочила ботинки, — холода я не почувствовал.
Поднявшись на палубу — железо прогибалось, — увидел растерянного комиссара, тот бегал, заглядывал под снасти и звал:
— Пушок! Пушок!
В ответ — mi звука. Из машинного отделения был слышен гул бурлящей воды. Я торжественно шел по палубе, весь в белом, и видел себя самого со стороны, и остро, как бывает во сне, осознавал смертную важность момента. Был доволен тем, как держался, казался себе суровым и хладнокровным. Увы, не о людях, запертых в трюмах, думал, а старался думать о том, как выгляжу в этот роковой миг. И сознание, что поступаю по-мужски, как в романах — выполняю ужасный приказ, но вместе с тем щепетильно и тщательно соблюдаю долг капитана и моряка, — наполняло сердце священным трепетом и гордостью. А еще в голове тяжело перекатывалось, что событие это — воспоминание на всю жизнь, и немного жалел, что на судне нет фотографического аппарата… О-о-о, батюшка!
Из трюмов понеслось:
— Вода! Спасите! Тонем!
И тут мощный бас перекрыл крики и плач. Он призвал монахов к покаянию. А потом воззвал:
— В последний этот смертный час сплотимся, братия, в молитве. Не склоним главы пред Антихристом и его слугами. Примем смерть как искупление и помолимся за наших мучителей, ибо слепы они и глухи. Снятый Бо-о-оже, Свя-тый Кре-е-епкий, Свя-тый Бес-с-мерт-ный, поми-и-илуй нас! — запел он торжественно и громко.
За ним подхватил еще один, потом другой, третий, и вот уже трюмы загудели у меня под ногами от песнопений. Тюрьма превратилась в храм. Голоса сплетались так мощно и так слаженно, что аж дрожала, вибрировала палуба. Всю страсть, жажду жизни, всю веру в Высшую Справедливость вложили монахи в последний свой псалом. Они молились и за нас, безбожников, в железном своем храме. А я попирал этот храм ногами…
В баркас спускался последним. Наверное, сотня крыс прыгнула вместе со мной. Ни старпом, ни матрос, стоящие на краю баркаса, не подали мне руки. А какие глаза были у моряков!.. И только Яков Наумыч рыскал своими маслинами по палубе, звал собаку:
— Пушок! Пушок! Черт бы тебя взял!..
Не отзывался пес. А пароход между тем погружался. Уже осела корма, и почти затихли в кормовом трюме голоса. Когда с парохода на баркас прыгнула последняя крыса — она попала прямо на меня, на белый мой китель, — я дал знак отваливать. Громко сказал: «Простите нас!» — и отдал честь. И опять нравился самому себе в ту минуту…
— Подождите! — закричал комиссар. — Еще чуть-чуть. Сейчас он прибежит. Ах, ну и глупый же пес!..
Подождали. Пес не шел. Пароход опускался. Уже прямо на глазах. И слабели, смолкали, один за другим, голоса монахов, и только в носовом трюме звенел, заливался голос Алеши. Тонкий, пронзительный, он звучал звонко и чисто, серебряным колокольчиком — он звенит и сейчас в моих ушах!
— О мне не рыдайте, плача, бо ничтоже начинах достойное…
А монахи вторили ему нестройным хором:
— Душе моя, душе моя, восстань!..
Но все слабее вторили и слабее. А пароход оседал в воду и оседал… Ждать дольше было уже опасно. Мы отвалили.
И вот тогда-то на накренившейся палубе и появился пес. Он постоял, посмотрел на нас, потом устало подошел к люку, где все еще звучал голос его Алеши; скорбно, с подвизгом, взлаял и лег на железо.
Пароход погрузился. И в мире словно лопнула струна… Все заворо-женно смотрели на огромную бурлящую воронку, кто-то из матросов громко икал, а старпом еле слышно бормотал:
«Со святыми упокой, Христе, души рабов Твоих, иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…» — а я тайком оттирал с белоснежного рукава жидкий крысиный помет, и никак не мог его оттереть… Вот вода сомкнулась.
Ушли в пучину тысячи три братьев, послушник Алеша и верный Пушок. Две мили с четвертью до дна в том месте, батюшка.
— Какое вы… какое вы чудовище! — прошептал священник, отшатнулся и сдернул с меня расшитую шелком епитрахиль.
На груди у него заколыхался серебряный крест. Он прикреплен колечком к жетону. А на животе — княжеская корона, зеленое поле и на поле — олень, пронзенный серебряной стрелой.
— Откуда у вас этот крест, батюшка?
Ничего не говорит он в ответ, закрыл крест ладонью…
— Где вы его взяли?
Закрыл крест ладонью и ловит, ловит ртом воздух…
Воздух остро пахнет ладаном и топленым воском.
ЭМИЛЬ ВЕЙЦМАН
КАРЛ МАРКС И МЕССИР ВОЛАНД
— Мистер Роулинсон! — торжественно объявила женщина-секретарь, впуская в кабинет высокого светловолосого американца.
Игорь Владимирович Блаут-Блачев, директор фирмы «Вариант», поднялся из-за стола навстречу заокеанскому посетителю.
— Рад вас видеть, мистер Роулинсон!
Мужчины пожали друг другу руки.
— Ирина Владимировна, приготовьте, пожалуйста, кофе с коньяком. Армянским. Мистер Роулинсон, прошу присаживаться, — Блаут-Блачев указал на кресло рядом с рабочим столом.
— Благодарю вас, сэр! — сказал американец и сел на предложенное ему место. Уже первых два русских слова, произнесенные заокеанским посетителем, показали: переводчик не понадобится.
— Слушаю вас, мистер Роулинсон.
— Господин Блаут-Блачев, — начал американец. — Как вы знаете, я являюсь первым вице — директором — распорядителем фонда «Говарда Смита» и одновременно почетным председателем общества «Американские друзья русской литературы».
Блаут-Блачев слегка наклонил голову в знак того, что хорошо осведомлен о высоком положении своего гостя.
— Господин Блаут-Блачев, — продолжил американец. — Как вы знаете, возможности нашего фонда велики (снова легкий наклон головы Блаут-Блачева)… Как это по-русски?.. Ага… Давайте сразу возьмем быка за рога. Мы бы хотели приобрести чертежи устройства «Вариант» и технологию его изготовления. За проданное нам «ноу-хау» мы готовы заплатить сто миллионов долларов.
Мистер Роулинсон демонстративно вытащил из кармана пиджака чековую книжку.
Блаут-Блачев едва сдержался, чтобы не поморщиться, и подумал с неприязнью: «Жаль, я этого янки не продержал в приемной еще полчасика!»
Однако вслух почтенный директор лишь сухо ответил самоуверенному американцу:
— Фирма «Вариант» не продает своих секретов.
— Очень сожалею, сэр! Очень сожалею… Мы задумали грандиозный проект,