И Вера Васильевна оказалась на платформе.
– Благополучно?
– Спасибо, – поблагодарила она. – Большое спасибо.
– Не на чем, – сказал Рыбкин. – Вы мне, а я вам.
– А ты далеко едешь? – спросил Славушка солдата.
– Отсюда не видать.
– Ну, прощай, – сказал Славушка…
Ему не хотелось расставаться с новым знакомым, Славушка понимал, что они никогда уже больше не увидятся.
– Как тебя зовут? – спросил Рыбкин мальчика.
– Славушка.
– Нет, полностью, – сказал Рыбкин.
– Вячеслав.
– А по фамилии?
– Ознобишин.
– А как меня зовут – помнишь? – спросил Рыбкин.
– Рыбкин Семен, – сказал Славушка.
– Правильно, – сказал Рыбкин. – Давай руку.
Славушка протянул руку к окну.
– До свиданья, товарищ Ознобишин, – сказал Рыбкин.
– До свиданья, товарищ Рыбкин, – сказал Славушка.
За окном слышался гневный ропот, но отпихнуть солдата от окна никто не решался.
– Галдят, – сказал Рыбкин, чуть ухмыляясь и кося вбок глазом. – Надо закупориваться. – Он кивнул Вере Васильевне. – До свиданья и вам, Вера Васильевна. Учите ребят, желаю. У меня тоже была правильная учительша…
– Постой! – закричал Славушка, отставив саквояж. – Знаешь… Дай мне чего-нибудь! На память…
– Чего на память? – переспросил Рыбкин, и точно тень прошла по его лицу.
Он сунул руку в карман и отрицательно покачал головой.
– Нету, – сказал он. – Я бы дал, да не осталось ни кусочка.
Лицо Славушки вспыхнуло оттого, что Рыбкин мог подумать, будто Славушка клянчит у него сахар.
– Да ты что! – воскликнул Славушка. – Разве я сахара? Я память от тебя…
Он нащупал в кармане перочинный нож со множеством приспособлений, подаренный ему отчимом, и сунул в руку Рыбкину.
– Это от меня память, – скороговоркой сказал он, захлебываясь словами. – На всю жизнь. А ты мне… – Он запнулся, не зная, что сказать. – А ты мне… Хоть пуговицу!
Сырое осеннее утро, резкий холодный ветер, брань рассерженных пассажиров – все позабылось на мгновение.
– Да у меня и пуговицы-то… – несмело сказал Рыбкин и улыбнулся. – Постой…
Он сунул руку за пазуху, достал газету, разорвал пополам и протянул мальчику. В те голодные годы, особенно для мужчин, газета тоже была драгоценностью.
– Не серчай, больше нечего, – сказал он, виновато улыбаясь. – Но ежели на память…
– Спасибо, – сказал Славушка и спрятал газету в карман.
– Вот и ладно, хоть почитаешь. Прощевай, теперь мне весь день отбрехиваться. – Он решительно потянул на себя ремни и захлопнул окно.
Славушка поднял с земли саквояж и посмотрел на мать.
– Куда ж теперь? – спросила она сына. – Обещали выслать лошадь, но как ее найти?
– А мы подождем, – сказал Славушка. – Пойдем в вокзал, не мы найдем, так нас найдут…
Вдали у пакгаузов стояли люди, было трудно рассмотреть, что они делают. Какой-то мужик прошел по перрону и скрылся. Вышел железнодорожный служащий, подошел к станционному колоколу, позвонил – неизвестно кому, неизвестно зачем – поезд продолжал стоять – и тоже ушел с перрона.
Вера Васильевна и Славушка вошли в зал для пассажиров.
– А ну как за нами не приедут? – тревожно спросила Вера Васильевна.
Они сели на диван.
– Ты хочешь есть? – спросил Славушка.
– А ты? – спросила Вера Васильевна.
– Не особенно, – сказал Славушка. – Вот чаю бы с печеньем…
– Ты у меня фантазер, – сказала Вера Васильевна. – Ты помнишь, когда ел печенье?
Тут в зал вошло довольно-таки странное существо в коричневой войлочной шляпе и грязном брезентовом плаще, из-под которого торчали веревочные чуни. Однако наиболее примечательно было лицо. Отовсюду торчала колючая белесая щетина, она ершилась и на подбородке, и на щеках, и даже лоб как будто зарос волосами, а из-под мохнатых колючих бровей поблескивали умные крохотные глазки.
Мужик походил по залу, остановился против Веры Васильевны, у него из рукава, точно у фокусника, выскользнул вдруг короткий кнутик, он постегал себя по ноге и внезапно спросил:
– Могет, ты-то и есть барыня, ась?
– Вы за нами? – обрадовалась Вера Васильевна. – Только какая же я барыня?
– Ну как не барыня. Только больно худа… – Он похлопал себя кнутиком по рукаву. – Поедем, что ли?
У коновязи переминалась пегая лошадка, запряженная в телегу.
– Хотели дрожки послать, да грязи убоялись, – объяснил незнакомец. – Кланяться велели.
– Кто? – спросила Вера Васильевна.
– Известно кто, – сказал мужик, отвязывая лошадь. – Павел Федорыч.
– А вы кто же будете? – поинтересовалась Вера Васильевна.
– Мы-то? – удивился мужик, точно это было само собой очевидным. – Мы работники.
Он поправил сбрую, подошел к телеге, подоткнул сено под домотканую попону.
– Садитесь, что ли. Дорога дальняя.
– А вы кем же работаете? – спросила Вера Васильевна. – Кучером?
– Мы работники, Федосеем меня зовут, Федосом.
– Очень приятно, Федосей, – сказала Вера Васильевна. – А как по батюшке?
– А меня по батюшке не величают, – сказал Федосей. – По батюшке я только в списках, а запросто меня по батюшке не зовут.
Вера Васильевна и Славушка взобрались на телегу и утонули в сене.
– Ой, как мягко! – воскликнул Славушка.
– Тебе удобно? – спросила Вера Васильевна. – Застегни получше пальто, можно простудиться, ты слышал, дорога дальняя.
– Я уже не маленький, мама, – возразил Славушка. – И к тому же на мне калоши.
Федосей сел на грядку телеги, сунул под себя кнутик, дернул вожжами.
– Мил-лай!
– А как ее зовут? – спросил Славушка.
– Чевой-то? – спросил Федосей. – Вы об ком?
– Говорю, как ее зовут? – повторил Славушка, кивая на лошадь.
– Кобылу-то? – переспросил Федосей. – Эту Машкой, а дома еще Павлинка, та постатней, да не объезжена, хозяин на завод бережет…
– Это как на завод? – не понял Славушка.
– Ну, для хозяйства, для хозяйства, – сказала Вера Васильевна. – Та лошадь получше, вот ее и берегут.
– На племя, – разъяснил Федосей. – От ей потомствие будет получше.
Путешественники миновали станционные пакгаузы, миновали громоздкий серый элеватор, и Машка затрусила по широкой, плохо вымощенной дороге с глубокими колеями, полными жидкой грязи.
Федосей подстегнул Машку, повернулся к Вере Васильевне.
– Значит, ты и есть Федор Федорычева барыня? – полувопросительно сказал он и покачал головой. – Мы-то думали…
Он не договорил.
– Кто мы? – спросила Вера Васильевна.
– С жаной мы, – пояснил Федосей. – Мы с Надеждой шестой год у твоей родни…
– Так что же вы думали? – поинтересовалась Вера Васильевна.
– Думали, показистей будешь, – с прежней непосредственностью объяснил Федосей. – А ты и мала и худа, не будут тебя уважать у нас…
Почмокал языком, то ли подгоняя Машку, то ли сочувствуя.
– А сколько верст до Успенского? – спросил Славушка.
– Верст-то? – переспросил Федосей и посмотрел вперед, точно пересчитал лежащие перед ним версты. – Поболе сорока.
Нельзя понять, много это в его представлении или мало.
Славушка рукой обвел окрестность, точно хотел приблизить к себе открывшиеся перед ним однообразные мокрые поля.
– И все так? – спросил он.
– Что так? – переспросил Федосей.
– Поля, – сказал Славушка. – До самого дома?
– Поля-то? – переспросил Федосей и утвердительно кивнул. – До самого дома.
И Славушке подумалось, как скучно жить среди этих мокрых и черных полей.
– Да, мамочка! – вырвалось вдруг у него. – Заехали мы с тобой…
– Ты так думаешь, Славушка? – тихо спросила Вера Васильевна и нахмурилась. – У нас не было иного выхода…
– Да я ничего, – сказал Славушка. – Жить можно везде.
Он вытащил из внутреннего кармана своего пальтишка полученную им в подарок газету… Что-то будет впереди? Славушка вспомнил, как его товарищи по гимназии пытались угадывать будущее: раскрывали наугад какую-нибудь книгу и первую попавшуюся фразу считали предсказанием. Мальчик заглянул в газету и прочел: «В Европе чувствуется дыхание нарастающей пролетарской революции…» К чему бы это? … И снова запихнул газету в карман.
Нескончаемые пустые поля, грязная ухабистая дорога, сердитый осенний ветер, монотонная рысца Машки, не то придурковатый, не то равнодушный ко всему Федосей, так похожий на дикобраза, мать со своими печальными и тревожными глазами и такими же печальными и тревожными раздумьями…
Они находились далеко, очень далеко от Европы.
Поля, поля, бесконечное унылое жнивье, исконная русская деревня, Орловщина, черноземный край…
Отойти бы подальше в комкастое поле, стать над бурой стерней, наклониться, схватить в горсть сырую черную землю и, не боясь ни выпачкаться, ни показаться смешным, прижаться щекой к этой земле, к своей земле, такой нестерпимо холодной и влажной… Вот как можно ощутить свое родство с этой землей!
И ехать дальше – от ветлы на горизонте до ветлы на горизонте.
– Шевелись, мил-лай…
Моросит дождичек. Мелкий, надоедливый… А Славушка чувствует, что он в России: серое небо, серое поле, а он дома.
4
– И-ий-ёх! – вскрикивает Федосей и решительно встряхивает вожжами.
Вдали показалась