Жили Ознобишины, как говорится, душа в душу. А затем господь бог позавидовал их счастью и подучил сараевского гимназиста Гаврилу Принципа застрелить австрийского кронпринца…
Тут в личной жизни Веры Васильевны началась полная неразбериха, она овдовела, а Слава и Петя осиротели.
С Федором Федоровичем Астаховым Вера Васильевна познакомилась вскоре после смерти Николая Сергеевича.
Жить трудно, детей надо растить, жалованья не хватало, друзья растаяли.
– Почему бы вам не сдать комнату?
Появился Астахов.
Как-то Петя и Славушка подрались, Федор Федорович разнял, Вера Васильевна зашла извиниться.
Год спустя Вера Васильевна сказала сыну, что ей нужно с ним поговорить.
– Федор Федорович хочет заменить вам отца…
К тому времени не только Вере Васильевне, но и Славушке многое было известно о постояльце. Родился в орловской деревне, родители выбились в люди из простых мужиков, дом, лавка, хутор, десятин сто земли, Федора Федоровича отдали в семинарию, стать попом не захотел, сбежал на медицинский факультет, началась война, призвали в армию, произвели в прапорщики, служит в учебном полку, обучает новобранцев… Много лет спустя, когда отчима не было уже в живых, а Славушка превратился в Вячеслава Николаевича, он понял, что тот был одним из лучших представителей разночинной интеллигенции.
По своему социальному положению Астахов принадлежал к крестьянской буржуазии, но вырос-то он среди бесправных, забитых, темных, голодных мужиков, и, будучи по складу души человеком честным и добрым, он и в армии охотнее общался с солдатами, нежели с офицерами.
Внезапно строевые занятия с новобранцами оборвались, с одной из маршевых рот Астахов отбыл на фронт…
Снисходя к бедственному положению сестры, Любовь Васильевна предложила ей пожить пока у нее.
Профессор Маневич, открыто заявляя себя противником любого переустройства жизни, не мог не замечать стачек, демонстраций и протестов против войны.
Поэтому еще в начале 1916 года Маневич предусмотрительно уплотнился, уступив Вере Васильевне целых три комнаты, а в 1917 году даже подумывал, не оформить ли ее в качестве совладелицы, однако осенью все полетело вверх тормашками.
Предрассветный сумрак окутывал улицы серой дымкой. Воробьи исчезли со всех площадей, точно их сдуло ветром, лошадей перерезали на мясо.
Славушка торопился в гимназию не столько на уроки, сколько к завтраку. Гимназистам по утрам выдавали ломоть булки и кружку подслащенного чая. Булки серые, невзрачные, неизвестно, где их доставали, но эти булки и чай были одним из необъяснимых чудес хмурого восемнадцатого года. Чай Славушка выпивал, а булку прятал, на ужин маме и Пете.
Астахов встретил Февральскую революцию с ликованием, Октябрьскую с недоумением, не хотел насилия ни справа, ни слева. Солдаты выбрали его в полковой комитет, он не хотел идти ни с офицерами против солдат, ни с солдатами против офицеров. Однако народ готовился к революционной войне. Доброта сковывала Астахова, но победу одержали великие демократы. Он записался добровольцем в Красную Армию.
Ему дали возможность перевезти семью в деревню, и Астахов поехал в Москву.
– Что ты здесь будешь делать? – убеждал он жену. – Вы пропадете тут без меня…
Вера Васильевна боялась деревни. Что она будет там делать? Обучать французскому языку! Крестьянских детей, не знающих даже своего родного языка! Кому нужны в этой дикой сутолоке Малерб и Ронсар?
Сперва Федор Федорович поехал в Успенское с Петей, подготовить все к приезду жены.
В ту осень многие уезжали из Москвы. Профессор Маневич, например, ехал в Екатеринослав. Медлить было опасно. Его все уплотняли и уплотняли. Районный совдеп отвел верхний этаж его дома под какую-то театральную студию. Маневич пытался бороться. Наркомпрос то вступался за него, то отступал перед совдепом. Внезапно кто-то вспомнил о близости Маневича к министру Кассо, стало уже не до особняка, поколебалось положение в университете…
Любовь Васильевна призналась сестре:
– Он бежит из России…
Она предложила сестре ехать вместе.
– Нет, я поеду на родину Федора Федоровича, – отказалась Вера Васильевна.
Пока Вера Васильевна раздумывала, пришли из совдепа.
Тетя Люба уехала. Уехала, чтобы никогда уже больше не встретиться ни с сестрой, ни с племянниками.
– Удрал ваш профессор?
Предложили срочно освободить квартиру. Разрешили взять только ручной багаж. Да и куда бы они повезли столы и стулья?
Накануне отъезда Славушка с матерью зашли попрощаться с дедом.
Доктор Зверев на круглой чугунной печурке, установленной среди книг, в нарушение всех противопожарных правил жарил картофельные оладьи.
– Господь с вами, господь с вами, – приговаривал он. – Все образуется…
Вера Васильевна сама надеялась, что все образуется, но ощущение бездомности и одиночества не покидало ее всю дорогу.
3
Поезд подолгу стоял на каждой станции, но никто из вагона не выходил: вылезти затруднительно, а влезть обратно и вовсе невозможно.
Когда поезд подошел к Змиевке, рассветало. Все в вагоне дремали, одна Вера Васильевна не спала, боялась пропустить остановку.
– Батюшка, – негромко сказала она. – Позвольте…
Священник спал, подложив руку под щеку, шапка с потертым бархатным верхом, отороченная собачьим мехом, свалилась с головы, длинные волосы пыльного цвета закрыли лицо.
Вера Васильевна попыталась заглянуть через его голову, но все за окном было неясно.
– Господа, это Змиевка? – спросила она погромче.
Никто не ответил.
– Нам, кажется, нужно выходить, – беспомощно сказала Вера Васильевна.
– Ты что, мама? – отозвался Славушка с пола. – Приехали?
– Не знаю, – сказала Вера Васильевна. – Никак не пойму.
Славушка поднялся с шинели, на которой спал рядом с Рыбкиным, и тоже посмотрел в окно.
Название станции за дымкой белесого тумана нельзя было разобрать.
– Что же делать? – опять спросила Вера Васильевна. – Господа…
Славушка наклонился к Рыбкину.
– Послушай, – сказал он. – Сеня… Господи, да проснись же наконец!
– Что? – спросил тот, сразу садясь на полу. – Ты чего?
– Какая станция? – спросил Славушка. – Никак не разберем.
– Любопытный какой, – сказал Рыбкин. – Из-за каждой станции просыпаться…
– Да я не из-за любопытства, – сказал Славушка, – мы, кажется, приехали.
– Тогда дело другое…
Рыбкин встал, протиснулся к окну, бесцеремонно оперся на плечо священника. Стекло запотело, Рыбкин взял священникову шапку и протер окно.
– Вот теперь видно, – сказал он. – Какая-то Змиевка.
– Змиевка! – Славушка обернулся к матери. – Слышишь, мама: Змиевка!
– Неужели Змиевка? – взволновалась Вера Васильевна. – Нам выходить!
Вера Васильевна метнулась к проходу – все загорожено, люди сидели, приткнувшись друг к другу, тюки, мешки, корзины преграждали путь.
Она беспомощно оглянулась на Рыбкина.
– Что же делать?
– Ничего, выпрыгнешь, – сказал тот.
Он опять протиснулся к окну, перегнулся через священника, взялся за оконные ремни и потянул раму на себя.
– Что такое? – спросил священник и поднял голову.
Струя холодного воздуха потянулась в окно.
– Кто там? – в свою очередь, спросил мужик в черном полушубке. – Какого дьявола…
– Что за безобразие? – закричал кто-то с багажной полки сиплым голосом и визгливо закашлялся. – Закройте окно, теперь не лето!
Но Рыбкин даже не отозвался.
– Подходи, – сказал он Славушке, – а ты подвинься, батя…
Славушка послушно протиснулся к нему, Семен повернул мальчика спиной к окну, взял под мышки, осторожно спустил через окно и поставил на землю.
– Ну как, стоишь? – спросил Рыбкин. – Принимай инструменты.
Так же осторожно он спустил в окно саквояж.
– Поосторожнее, – сказал он наставительно Славушке, когда в мешке опять брякнуло. – Что там у вас – посуда, что ли?
– Да вы что? – зло спросил кто-то сзади. – Долго тут будете безобразничать?
– А чего разговаривать? – сказал человек, выменявший вечером сахар за газету. – Оттолкнуть и закрыть!
– Успеешь, – невозмутимо сказал Рыбкин, не глядя на говорящего, и протянул руку Вере Васильевне. – Давай, учительница…
– Я не знаю… – нерешительно сказала Вера Васильевна, придерживая юбку рукой.
– А еще учительница! – сказал человек, выменявший сахар. – Такие воспитают.
– Разврат от таких и смута, – сказал священник. – Не будь на мне сана…
Рыбкин подсадил Веру Васильевну на столик.
– Заправь