Наконец-то Джон добрался до этого вожделенного места, до тихой своей гавани, но тут свербившее в его душе опасение, что Мэри нет уже в живых, вспыхнуло вдруг пуще прежнего, отчего ему сделалось донельзя плохо, и он вынужден был присесть на одну из обращенных к коттеджу скамеек, на другом конце которой устроился куривший черную глиняную трубку пожилой рыбак; последний, заметив осунувшееся, побледневшее лицо и подернутые тоской глаза Джона, обратился к нему со словами:
— Вы, похоже, переутомились. Нам с вами, пожалуй, не грех почаще вспоминать о своем возрасте.
— Мне уже лучше, благодарю вас, — отвечал Джон. — Не можете ли сказать, любезнейший, как среди таких прекрасных домов затесался этот коттедж?
— Видите ли, — заговорил рыбак, энергично постукивая по земле костылем, — этот коттеджик принадлежит самой упрямой в Англии женщине. Ей, поверите ли, не раз уже предлагали десятикратную стоимость этого домика, но она так и не пожелала расстаться с ним. Ей даже обещали перенести коттеджик, кирпич за кирпичиком, в какое-нибудь другое, более подходящее для него место и вдобавок приплатить кругленькую сумму, однако же она и слышать об этом не хочет.
— Почему так? — поинтересовался Джон.
— А это как раз и есть самое любопытное. Все произошло по причине одного ее глубокого заблуждения. Понимаете ли, когда я был совсем еще мальцом, отсюда уехал ее женишок, а она вбила себе в голову, что в один прекрасный день он может вернуться и не будет знать, где ее найти, если коттеджика не окажется на месте. Останься этот парень жив, он теперь был бы примерно в вашем возрасте, но я уверен, что он давным-давно уже помер. Хорошо еще, что она не стала его женой, а то ведь только совсем никудышный парень мог так бросить девушку, как это сделал он.
— Так, значит, он ее бросил?
— А как же иначе? Укатил в Штаты и не прислал ей ни весточки, даже «прости» не сказал. Это было очень жестоко и подло с его стороны, потому что с тех самых пор она все тоскует и сохнет по нему. Сдается мне, что и ослепла она оттого, что все эти пятьдесят лет лила горючие слезы.
— Так она еще и ослепла? — вскричал Джон, привставая со скамьи.
— Гораздо хуже того, — отвечал рыбак. — Она смертельно больна, и жить ей осталось недолго. Вон, видите, у ее двери поджидает карета лекаря.
Услышав это страшное известие, Джон вскочил на ноги и поспешил к домику, возле которого встретил врача, возвращавшегося к своему экипажу.
— Каково состояние вашей пациентки, доктор? — дрожащим голосом осведомился Джон.
— Плоха, весьма плоха, — с важным видом отвечал служитель медицины. — Если состояние и дальше будет ухудшаться, ее жизнь окажется под угрозой, однако же если, с другой стороны, наступит перелом, то не исключено, что она и поправится. — Дав сей оракульский ответ, медик умчался прочь в своей карете, оставившей за собой клубы пыли.
Джон все еще не решался войти в дом, не зная, как объявить о своем прибытии, и боясь, что неожиданное его появление может вызвать у больной опасное потрясение, когда к нему торопливо приблизился джентльмен в черной одежде.
— Скажите, милейший, здесь ли находится недужная женщина? — спросил он.
Джон утвердительно кивнул, и священник вошел в дом, оставив дверь за собой полуоткрытой. Видя, что священнослужитель сразу проследовал во внутреннюю комнату, Джон пробрался в гостиную, где когда-то провел немало счастливых часов. Все здесь оставалось как в старые добрые годы, вплоть до самой пустяковой безделушки, поскольку у Мэри заведено было любую разбившуюся или сломавшуюся вещь заменять в точности такой же, так что комната не претерпела никаких изменений. В нерешительности он оглядывал помещение, пока не услышал доносившийся из внутренней комнаты женский голос, заставивший его подкрасться к двери.
Больная полулежала на кушетке, опираясь на подушки, ее лицо оказалось повернутым к Джону, когда тот выглянул из-за двери. Он чуть не вскрикнул, когда увидел ее, потому что это бледное, худощавое и милое лицо так мало изменилось и сохранилось таким же гладким, как если бы Мэри до сих пор оставалась той полудевочкой-полуженщиной, которую он прижимал к своему сердцу на бриспортской пристани. Спокойная, тихая и бескорыстная жизнь не оставила на этом лице ни единой из тех грубых отметин, кои служат внешним свидетельством внутренних конфликтов и душевного разлада; скромная грусть облагородила и смягчила его линии, а утрата зрения придала ему выражение умиротворенности, свойственное незрячим. Со своими серебристыми волосами, выбивающимися из-под белоснежного чепца, и ясной, добродушной улыбкой пожилая женщина казалась портретом прежней Мэри, но улучшенным и облагороженным посредством придания всему ее облику неземных, ангельских черт.
— Поселите в моем домике жильцов, — говорила Мэри священнику, который сидел спиной к наблюдавшему за этой сценой Джону. — Выберите из прихожан самых бедных и достойных людей, которые будут рады получить бесплатное жилье. А когда приедет Джон, скажите, что я ждала его до тех самых пор, пока не пришло время умереть, но что и в мире ином он найдет меня по-прежнему верной и преданной ему. Тут у меня остается еще немного денег — всего несколько фунтов, — и я хочу, чтобы их передали Джону, когда он вернется, — ведь он может испытывать нужду в деньгах. Скажите людям, которые здесь поселятся, чтобы не обижали его, а то он будет печалиться, бедняжка; пусть они передадут ему, что до последнего своего часа я была веселой и счастливой, незачем ему знать, что я когда-нибудь убивалась от горя, а то он тоже, чего доброго, станет горевать.
Все это Джон выслушивал, тихо стоя за дверью, и не раз ему приходилось подносить к горлу руку; когда же Мэри закончила говорить, и он