Он встал и, дойдя до кормы судна, прочитал там: «Санлайт», Бриспорт. Бриспорт? Снова проблески воспоминаний и нервная дрожь по всему телу. Отчего это слово и речь матросов кажутся ему такими знакомыми? Задумчиво побрел он домой и всю ночь проворочался в постели без сна, мыслями преследуя нечто призрачное, кажущееся таким доступным и в то же время непрестанно ускользающим за пределы досягаемости.
На следующее утро он спозаранку отправился на причал слушать говор матросов с западного побережья Англии. Каждое произнесенное ими слово, казалось, оживляло память и приближало его к истине. Время от времени матросы прерывали работу и, видя беловолосого старика, безмолвно и внимательно наблюдающего за ними, смеялись над ним и отпускали в его адрес шуточки. Даже эти шутки казались знакомыми нашему невольному изгнаннику, и немудрено — всем ведь известно, что в Англии никогда не придумывают новых острот.
Так вот он и провел весь день, упиваясь говором родного западного побережья и ожидая озарения. Когда матросы устроили перерыв, чтобы перекусить, один из них — из любопытства ли, а может, по своему добродушию — подошел к старику и поздоровался, а Джон предложил ему присесть на бревно рядом с собой и принялся задавать множество вопросов о стране, откуда матрос родом, и о городе, из которого прибыло судно. Матрос оказался на редкость словоохотливым — ведь ни о чем в мире матросы не любят так поговорить, как о своей родине, ибо им приятно показать собеседнику, что они не какие-нибудь там бездомные скитальцы, что у них тоже есть дом, всегда готовый принять их, реши они только остепениться и начать оседлую жизнь. Собеседник Джона тоже не прочь был порассказать о своем городе и стал описывать бриспортскую ратушу, башню Мартелло, эспланаду, улицы Питт-стрит и Хай-стрит, и тут внимавший ему старик вдруг нетерпеливо схватил его за руку.
— Послушай, голубчик, — торопливо заговорил он шепотом, — если только веришь во спасение своей души, ты непременно должен мне сказать правду. Не идут ли улицы от Хай-стрит в том порядке, в котором я их назову: Фокс-стрит, Кэролайн-стрит и Джордж-стрит?
— Точно так, истинная правда, — отвечал матрос, стараясь отвести глаза от дикого, сверкающего взора старика.
И в это самое мгновение к Джону вернулась его память; он так ясно и отчетливо увидел свою жизнь, какою она сложилась на самом деле и какою должна была стать — во всех мельчайших подробностях, — словно она запечатлелась в его сознании огненными письменами. Будучи настолько потрясен этим, что оказался не в состоянии ни вскрикнуть, ни разрыдаться, Джон бросился, как только поспевали его стариковские ноги, — точно в исступленной попытке угнаться за прошедшими пятьюдесятью годами. Спотыкаясь и весь дрожа, бежал он в сторону своего дома до тех пор, пока какая-то пелена не застлала ему глаза, и, всплеснув руками, с громким возгласом «О Мэри! О моя погубленная любовь!» Джон упал на мостовую.
Та буря эмоций, что налетела на него, такое душевное потрясение кого угодно могли довести до горячки, но Джон был слишком волевым и практичным человеком, чтобы попусту растрачивать силы, когда он больше всего в них нуждался. В считанные дни он реализовал часть принадлежащей ему собственности, уехал в Нью-Йорк и там сел на первый же паровой пакетбот, следующий в Англию.
Днем и ночью, ночью и днем мерил он палубу своими шагами, заставляя бывалых моряков удивляться тому, как может человек столько двигаться и при этом так мало спать. Но как раз это непрерывное движение, физически изнурявшее и доводившее его до состояния, близкого к летаргии, и спасало Джона от безумия, до которого может довести отчаяние.
О цели своей сумасбродной поездки он боялся спросить самого себя. Чего ему ожидать от этого путешествия? Жива ли еще Мэри? Ведь она, должно быть, сильно постарела… О, если бы он только смог увидеть ее и вместе с ней пролить слезы! Она обязательно должна узнать о его невиновности, о том, что они оба стали жертвой жестокой судьбы! Коттеджик был ее собственным, она сказала, что будет ждать, пока не получит от него весточки… Бедная девочка!
Кто бы мог предположить, что ожидание окажется таким долгим!
Вот наконец судно миновало ирландские маяки, вдали показался мыс Лендс-Энд, похожий на облако синего тумана, затем большой океанский пароход, мощно рассекая форштевнем волны, прошел вдоль крутых берегов полуострова Корнуэлл и отдал якорь в Плимутской бухте. Джон поспешил на железнодорожную станцию и через считанные часы снова очутился в родном городе, который он, бедный рабочий, покинул полвека назад.
Неужели это тот же город? Если бы название Бриспорт не значилось повсюду — на железнодорожной станции, на вывесках отелей, — Джон с трудом поверил бы этому. Широкие, отменно вымощенные улицы, в центре которых проложены рельсовые пути, сильно отличались от узких извилистых закоулков его юности. То место, где была построена железнодорожная станция, являлось теперь центром города, а в давнишние времена здесь, далеко за городской чертой, простирались поля. На улицах и площадях, носящих неизвестные нашему изгнаннику названия, всюду красовались роскошные виллы. При виде огромных складов и длинных рядов магазинов со сверкающими витринами Джон понял, что Бриспорт не только разросся, но и разбогател. Лишь дойдя до Хай-стрит, почувствовал Джон себя дома. Эта улица тоже изменилась, но узнать ее было еще можно. Некоторые из домов на ней выглядели почти так же, как и в тот год, когда он уехал отсюда. Вот место, где стоял пробочный завод Фёйрбейрна, теперь здесь высилась новехонькая гостиница, а вот сереет старое здание ратуши. Наш скиталец свернул возле него и нетерпеливыми шагами, но с замирающим сердцем направился в ту сторону, где когда-то стоял ряд коттеджиков, так хорошо ему знакомых.
Найти то место, где эти коттеджики стояли в прежние времена, не было для него проблемой. Море в конце концов оставалось тем же, что и раньше; ориентируясь по береговой линии, он мог с уверенностью сказать, что вот именно здесь они и находились. Увы, теперь их здесь не было! На их месте,