В конце концов его выписали из больницы — человека, не имеющего ни друзей, ни профессии, ни денег, человека без прошлого и с неизвестно каким еще будущим. Даже имя у него стало другим, поскольку возникла необходимость придумать ему фамилию. Джон Хаксфорд ушел в небытие, а его место среди людей занял Джон Харди. Какие странные, однако же, последствия возымели порожденные табачным дымом медитации испанского дворянина!
Случившееся с Джоном стало в Квебеке притчей во язы-цех, предметом любопытства и пересудов, так что по выходе из больницы ему не пришлось испытать полнейшую беспомощность. Шотландец-промышленник по фамилии Макинли предоставил ему на своем предприятии место грузчика, и Джон не один год грузил и разгружал фургоны, получая за зто по семи долларов еженедельно.
Со временем было замечено, что его память, хотя и не сохранившая никаких сведений о прошлом, отличается поразительной остротой и цепкостью в отношении всего, что происходило с ним после несчастного случая. И вот с завода его переводят в контору, а с 1835 года Джон становится младшим клерком с окладом 120 фунтов стерлингов в год. С тех пор началось его неуклонное, уверенное продвижение по службе. В 1840 году он уже третий клерк, в 1845-м — второй, а в 1852 году становится управляющим всего предприятия, подчиняясь только самому мистеру Макинли.
Никто не мог назвать его выскочкой или пролазой, так как всем было ясно, что карьерой он обязан не протекции, проискам или счастливому случаю, но всецело замечательным своим достоинствам — прилежанию и трудолюбию. С самого утра и до позднего вечера он усердно трудился на службе, сверяя, проверяя, контролируя, своим рвением в работе всем подавая пример. По мере того как он поднимался по служебной лестнице, его заработки возрастали; это, однако же, не изменило скромного образа его жизни, если не считать, что достаток позволил ему более щедро помогать бедным. Свое назначение на пост управляющего он отметил пожертвованием тысячи фунтов стерлингов той самой больнице, в которой его вылечили четверть века тому назад. На житье он ежеквартально брал со счета небольшую сумму и продолжал обитать в той же простой квартирке, которую снимал еще в бытность свою складским грузчиком. Оставшуюся неистраченной часть заработка он превращал в капиталовложения.
Несмотря на материальное преуспевание, Джон был печален, молчалив и вел отшельническую жизнь. Его постоянно одолевали то какое-то безотчетное томление, то подспудная неудовлетворенность и неотступная тоска. Сиживая вечерами у камина, он, бывало, до пульсирующей боли в голове напрягал бедный свой покалеченный мозг в попытках проникнуть за тот занавес, что отделял его от прошлого, и раскрыть тайну своей юности, однако Джону Харди так ни разу и не удалось вспомнить хотя бы малый фрагмент из истории жизни Джона Хаксфорда.
Однажды дела фирмы заставили его поехать в Монреаль и посетить тот самый пробочный завод, хозяева которого склонили его покинуть Англию. Шагая по цеху рядом с мастером, Джон машинально, не сознавая, что делает, взял со стола квадратный кусочек коры и двумя-тремя ловкими движениями перочинного ножика придал ему конусообразную форму пробки. Его спутник выхватил это изделие у него из рук и, осмотрев быстрым, наметанным взглядом, заметил:
— Сразу видать, что это не первая ваша пробка, мистер Харди, в свое время вы, сдается мне, вырезали их по многу сотен в день.
— Вот и ошибаетесь, — улыбнувшись, ответил Джон. — Никогда в жизни не вырезал пробок.
— Не может быть! — не поверил мастер. — Возьмите другой кусок и снова попробуйте.
Старательно Джон попытался воспроизвести еще одну пробку по образу и подобию первой; его руки не утратили былой ловкости, однако мозг управляющего, ничего не смыслящего в этом деле, вмешивался в их действие, тормозил работу, и вместо гладких изящных конусов у Джона выходили какие-то корявые, нелепые цилиндры.
— И верно, первая-то пробка получилась чисто случайно, — сказал его спутник, — а я уже готов был поклясться, что это работа старого, наторелого мастера.
С годами гладкая кожа типично английского лица Джона постарела, покрылась морщинами и старческой пигментацией, сделалась неровной, как скорлупа грецкого ореха. Волосы, уже давно тронутые сединой, в конце концов стали белыми, как зимние снега его новой родины. Несмотря, однако, на пожилой возраст, он оставался крепким и держался прямо; когда наконец он ушел на покой, оставив управление фирмой, с которой столько времени был связан, груз своих семидесяти лет он нес легко и бодро. Сам же он пребывал в редком для людей неведении относительно собственного возраста, ибо мог лишь строить догадки о том, сколько примерно лет было им прожито до случившегося с ним несчастья.
Между тем в Европу пришла франко-прусская война; пока две могущественные соперницы разоряли друг друга военными действиями, более миролюбивые соседи тихой сапой занимали их места на рынках сбыта и прибирали к рукам их торговлю. Многие портовые города Англии извлекли выгоду из этой ситуации, но более всех повезло Бриспорту. Давно уже не рыбацкий городок, он теперь стал крупным процветающим городом; место пристани, на которой Мэри прощалась с Джоном, занял огромный мол, морской фасад Бриспорта украсили стройные ряды домов и гранд-отели для всяких именитых и родовитых особ, съезжающихся сюда со всего запада страны в поисках разнообразия. Эти и другие преобразования способствовали превращению города в оживленный торговый центр, и бриспортские суда можно теперь было встретить в любом порту мира. Неудивительно поэтому, что в полном событий и напряженном 1870 году несколько бриспортских судов поднялись по реке Святого Лаврентия и подошли к причалам Квебека.
В один прекрасный день Джон Харди, со времени ухода на отдых несколько тяготившийся своим досугом, шагал по берегу реки среди скрипа и лязга паровых лебедок, посредством которых с судов на причалы выгружали огромные бочки и ящики. Он наблюдал за прибытием большого океанского парохода и, дождавшись окончания швартовки, повернул было назад, когда его слух уловил несколько слов, произнесенных кем-то на борту видавшего виды барка, который стоял неподалеку. То, что он услышал, было обыкновенной