И вот вечером накануне отъезда в Монреаль Хаксфорд, вернувшись из города, застал свою квартирную хозяйку и двух ее сыновей — пособников в этом гнусном ремесле — поджидающими его за чашей пунша, которого они радушно пригласили его отведать. На беду, ночь была пронизывающе-студеной, так что если даже у молодого англичанина и возникли какие-то подозрения, исходящий от пунша ароматный пар мигом их рассеял, и Джон осушил полный стакан горячего напитка, после чего прошел к себе в комнату, не раздеваясь, бросился на кровать и тотчас забылся лишенным грез тяжелым сном, в котором и пребывал, когда трое лиходеев проникли в комнату, вскрыли ящики и принялись разбирать его пожитки.
То ли слишком большая доза вызвала почти мгновенное, но непродолжительное действие снадобья, то ли здоровый организм Джона быстро переборол влияние снотворного, — по этим или до иным причинам Джон внезапно пришел в себя и увидел преступную троицу, на корточках расположившуюся возле добычи; мать с сыновьями делили ее на две кучки: в одну складывали ценные вещи, которые предполагалось присвоить, в другую — ничего не стоящие, которые можно было оставить квартиранту.
Одним прыжком Джон вскочил на ноги и, схватив за ворот ближайшего к себе злодея, вышвырнул его в раскрытую дверь. Его брат бросился было на Джона, однако молодой девонширец встретил его таким ударом в лицо, что нападавший мешком грохнулся оземь. К несчастью, сила собственного удара увлекла Джона вперед и, споткнувшись о поверженного супротивника, он потерял равновесие и неловко упал ниц. Когда он поднимался, на спину ему прыгнула старая ведьма и, вцепившись в него, крикнула своему сыну, чтобы тот взял кочергу. Джону удалось стряхнуть с себя и каргу, и ее сына, но не успел он стать в оборону, как сзади ему на голову обрушился страшный удар толстым железным прутом, и Джон замертво свалился на пол.
— Ты переусердствовал, Джо, — заметила старуха, глядя на распростертое тело. — Мне послышался треск кости.
— Кабы я не свалил его, нам бы с ним ни за что не совладать, — обиженно возражал молодой злодей.
— Мог бы и не гробить его насмерть, нескладеха, — укорила его мать, имевшая большой опыт в делах подобного рода и знавшая разницу между оглушающим ударом и смертельным.
— Он еще дышит, — сообщил другой сын, осматривая несчастного англичанина, — хотя затылок у него что твой мешок с орехами — весь череп раздроблен. Долго он не протянет. Как же нам быть?
— Главное, что в себя он больше не придет, — заметил его брат. — Поделом ему! Смотри, как он меня разукрасил! Давай, мать, пораскинем мозгами. Кто сейчас в доме?
— Четверо пьяных матросов.
— Эти не станут обращать внимания на шум. На улице ни единой живой души. Давайте отнесем его подальше от дома, да и оставим там. Ему все равно, где умирать, а нам смертоубийство в доме ни к чему.
— Тогда выньте у него из карманов все бумаги, — вмешалась мать, — а то полиция сумеет по ним догадаться, кто он такой и откуда приехал. Заберите у него часы и деньги тоже. Три с лишним фунта стерлингов? Это лучше, чем ничего. Теперь несите его потихонечку, да не оступитесь!
Скинув башмаки, братья снесли умирающего вниз и, отойдя от дома на несколько сотен шагов, положили его в снег, где он и был обнаружен совершавшими ночной обход полицейскими, которые, соорудив из старого ставня некое подобие носилок, доставили Джона в больницу. Живущий при ней ординатор надлежащим образом осмотрел его, сделал необходимую перевязку, но выразил мнение, что больной протянет никак не более двенадцати часов.
Двенадцать часов, однако же, прошли, за ними проследовали очередные двенадцать, а Джон Хаксфорд все не прекращал упорно цепляться за свою жизнь. Когда по прошествии трех суток было установлено, что он еще не испустил последнего своего вздоха, врачи заинтересовались такой необычайной живучестью; в соответствии с медицинской практикой того времени ему сделали кровопускание и обложили его разбитую голову пузырями со льдом. То ли благодаря этим мерам, то ли вопреки им, но после недели глубокого беспамятства пациента дежурившая подле него сестра милосердия вдруг с изумлением услышала какое-то лепетание и увидела, как ее подопечный приподнялся на койке и пристально озирает все вокруг сосредоточенным и озадаченным взглядом. К постели больного вызвали хирургов, и те, убедившись, что пациент действительно очнулся, принялись горячо поздравлять друг друга с успешным ходом предписанного ими лечения.
— Вы, мой голубчик, одной ногой стояли уже прямо-таки в могиле, — сказал кто-то из врачей, укладывая забинтованную голову Джона обратно на подушку. — Вам не следует пока возбуждаться. Звать-то вас как?
Ответом ему был лишь дикий взгляд больного.
— Откуда вы приехали?
Ответа снова не последовало.
— Да он в рассудке как будто повредился, — высказал догадку один из врачей.
— А может, он — иностранец? — предположил другой. — Когда его доставили к нам, при нем не было никаких документов, а белье у него помечено инициалами «Дж. X.». Давайте попробуем заговорить с ним по-французски или по-немецки.
Врачи принялись задавать Джону вопросы на всех известных им языках, но в конце концов были вынуждены бросить это бесплодное занятие и ушли, оставив безглагольного своего пациента лежать и смотреть с неистовым напряжением в снежно-белый больничный потолок.
Много недель провел Джон в больнице, и в течение всего этого времени не прекращались попытки добыть какие-нибудь сведения относительно его прошлого, однако все безрезультатно. С течением времени как своим поведением, так и умственными способностями, которые он проявил, начав подобно учащемуся говорить умному дитяти, усваивать целые фразы забытой им человеческой речи, Джон показал, что его рассудок в настоящий момент достаточно здоров, несмотря на отсутствие каких бы то ни было воспоминаний о прошлом. Все, что произошло с ним до фатального удара по голове, оказалось начисто вычеркнутым из его памяти. Ничего он не помнил — ни родного языка, ни того, чем занимался до поступления в больницу, — абсолютно ничего. Врачи