Сильная, взыскующая добра и трагедии фантазия Рыбакова всё время ахает читателя глазами об что-нибудь. Меня вот, к примеру, ахнула об картинку моей обожаемой, духом объятой, немыслимо богатой Вселенной, искоркой кружащей в добротно склёпанном крупповскими умельцами паровом котле с особливой дыркой для наблюдения из другой, более счастливой вселенной… Посильнее будет луны, сделанной гамбургским (опять Германия! Что ж такое-то, граждане и старушки?) хромым, как дьявол, бочаром, и хотя безумно вонючей по составу, но нежной-пренежной по веществу. Чрезвычайно сильная картинка, сказал бы я совершенно серьёзно, способная вызвать чрезвычайно острое вовлечение в неё, и это несомненный признак таланта. Да и прочие картинки вызывают желание спорить только после выхода из них…
Похоже, один из главных дефектов и бывшей, и предполагаемой империи, в первую очередь российской, определяющий невозможность ее продолжения, заключается в том, что, прекрасно зная, как отстаивать свою честь и авторитет, как защищать корону и ее носителя, она никогда не дума-: ла и совершенно не думает о рядовом подданном. У персонажа всё того же Киплинга совершенно естественно вырывается фраза: «If there should follow a thousand swords to carry my bones away…» — «И если тысяча сабель придут, чтоб взять мои кости назад…»[5] — акцент, который невообразим в русской патриотической экзегетике. Идеал подданного в Империи — это, как ни парадоксально, её властитель. С ним должен мочь отождествить себя каждый имперец.
Оттого-то фигура императора у Рыбакова — не грозный богатырь, не Зевес, не Пётр Первый, весь как Божия гроза, мнущий в кулаке подковы. Обыкновенный человечек, в партикулярном платье, незаметно выходящий в незаметную дверцу. Так и хочется прибавить — похожий на эльфа Доби… Вот тут и противоречие продолжающееся — с одной стороны величие и грома, а с другой — «кажинный подданный есть часть империи»… В России имперский стиль означал возвышение власти над подданным, это даже в архитектуре видно. В Америке, как бы я её ни не любил, официальные здания невелики. Прославленные небоскрёбы — это почти всё гражданские и обывательские здания, мегаофисы. В Лондоне одно из самых высоких сооружений, господствующих над мегаполисом, — колесо обозрения, а второе — здание, вмещающее в себе большинство столичных и национальных газет. Символ, однако.
Причисление «Выбраковки» Олега Дивова к имперским романам чрезвычайно условно. Честно говоря, не понимаю, почему дивовскую «сверхдержаву» считают империей. Она ведь даже не вернула себе прежние границы Союза. И выглядит этот шовинистический сплав достаточно мерзко. Пафос книги, справедливо считающейся одним из лучших романов Олега Дивова, на мой взгляд, в другом — в допустимости массового террора, управляемого, подконтрольного, осуществляемого с лучшими намерениями в отношении предположительно худших членов этого общества.
В своё время Дивов крепко надул и читателя, алчущего боевиков, и простодушных фэнов, и поверхностных рецензентов. Самое важное в этой книге — начало, где говорится о том, что это за роман в романе, и кто, возможно, его автор. Способы, которыми Дивов пользуется, чтобы убедить читателя в своём неавторстве, многообразны: верификация, псевдодокументализм, альтернативная история. Но квалифицированнее всего он, так же, как и Василий Щепетнев, оказывается тогда, когда анализирует механизм Великой Русской Исторической Ошибки — возможности существования опричнины без Иванов грозных. Японское правосудие раннего средневековья, немецкие фемы и «Железная пята», особые тройки — это все вариации на тему. Невозможно счесть мечтой писателя-гуманиста слова: «И непередаваемое ощущение комфорта, душевного и физического, который навевал один из самых чистых и безопасных городов планеты»… Скорее это рассказ об одной из технологий, предположительно способных справиться с творящимся в любой стране при любой форме правления. И о тех, кто призван эту технологию реализовать. Сразу скажу, что автор достаточно талантлив, чтобы вызывать сочувствие к этим людям. И даже приписать им какие-то неоспоримые достоинства. Даже создать коллизию, в которой они выглядят жертвами, и почти убедить читателя, что с ними поступлено нечестно. Мне даже вспоминается один мой давний приятель-правозащитник, ещё в советские времена боровшийся за отмену смертной казни. Он говорил, что его подвигнуло на это не осознание жестокости высшей меры социальной защиты, а то, что он видел, в кого превращаются её исполнители. Кстати, во Франции палач очень долго официально именовался «исполнителем высоких дел». Фантастика на то и фантастика, чтобы совершить умственный эксперимент — показать, что новая опричнина возможна, что ни один боярин от неё не защищён, и что при необходимости государство всё равно может управиться с чем угодно. Естественно, вспоминаются чистки ГПУ, штурмовики и прочее: отпала необходимость, и включается «ночь длинных ножей». Но когда побеждают штурмовики и государству приходится устанавливать с палачами договорные отношения…
Гусев и его друзья небезынтересны. Они живое воплощение мечты о железной руке, которой грезит любой обыватель. Обыватель талантливый художественно воплощает эту мечту. Опричь государя, некому… Вот только опричь на старославянском означает «кроме», а слово «кромешник» в русском языке всегда означало «преступник», преступивший черту. В отличных документальных имитациях, приложенных Дивовым к роману, генерируются разные точки зрения на Выбраковку и её героев, в убедительных деталях воссоздаётся мир, породивший Выбраковку, и всё время проводится мысль о том, что её породило не государство и не правительство, а сами обыватели… Значит, они убивают или хотят убивать, мечтая освободиться от той мучительной мысли, что их самих могут при определённых обстоятельствах выбраковать? Выбраковывать, чтобы не быть выбракованным самим? Автор определённо хитрит, заставляя экспертов утверждать, что невозможно понять мотивы, приводившие добровольцев в АСБ. Боюсь, что сам он всё прекрасно понимает.
Андрей Плеханов куда безобиднее своих трагических и кровожадных коллег. Это фантастика приключенческая, хотя и с элементами социальной антиутопии, с линией, гиперболизирующей новейшие приёмы управления общественным мнением и применение криминальной государственной политики. Но этот роман значительно легче вышеупомянутых, даже когда автор выдумывает вполне ужасные вещи. Опасаюсь, что привкус неудовлетворённости, окрашивающий в целом весьма благоприятное впечатление, именно тем и порождён, что автор квалифицированно скрещивает дикобраза и теннисный мяч — получается как раз лишь скачущая подушечка для иголок…
Особая или даже совершенно особая статья — это, конечно же, цзюани быстропрославленного Хольма ван Зайчика, гуманистический сериал «Плохих людей нет».
Оговорюсь сразу: я считаю, что есть, и даже премного, и по должности, и по склонности, и по случаю, и вообще на месте тибетского мудреца я бы озаглавил свою симфонию «Все мы хороши». Но о моей симфонии как-нибудь в другой раз.
Жизнеспособность модели, донесенной до нас консультантами великого старца, Игорем Алимовым и Вячеславом Рыбаковым, у меня, живущего в сердце Центральной Азии, вызывает сильные