Запахи еды сшибали с ног.
Колин расставлял на столе тарелки и чашки, раскладывал ножи и вилки, а ноги его словно танцевали под какую-то рок-музыку, которую слышал только он.
За каминной решёткой горел огонь.
Сильвия сидела на диване перед камином. С Габриелем. В руках у него были ручка и блокнот. Он писал, зачёркивал, смотрел в пространство, закрывал глаза, вздыхал, прищёлкивал языком, качал головой, снова строчил, смеялся, снова вздыхал, снова писал, зачёркивал, писал…
— Хочу быть птицей, — сказал он.
— Птицей?
— Ага. Им не нужно сочинять песни, они просто поют. Просто открывают клюв, и из него льётся музыка.
Он вытянул губы. Свистнул.
— Раз и готово!
Он снова засмеялся.
— Хочу я в небо взмыть, как птица, — произнёс он. — Вполне себе начало песни, да?
Из огня с треском вылетели искры. Сильвия их затоптала.
Мама позвонила на местный телефон.
И сообщила, что с Малкольмом вроде обошлось. Он уже намного спокойнее. Конечно, покончить с собой он на самом деле не хотел. Просто сигналил: нужна помощь. Она пока побудет в городе, с ним рядом.
— Кстати, отец звонил, — сказала она.
— Папа? Где он?
— У чёрта на куличках. В Риме! Фотографирует скворцов, жрёт спагетти и снова намылился в Сирию.
— В Сирию?
— Дурак.
— Ох, мам…
— Не умнее Малкольма и… остальных. Как у тебя дела?
— Очень хорошо. Энтони готовит рагу.
— Чудесно. Передай-ка ему трубку.
— Кому? Энтони?
— Да. На пару слов.
Она окликнула Энтони, отдала ему трубку.
Энтони сразу заулыбался.
— Да-да, она в порядке. Глупости, Эстелла. Ты бы моих тоже приютила.
Он тихонько рассмеялся, сказал «до встречи» и вернул трубку Сильвии.
Голос у мамы помягчел.
— Может, останешься сегодня у Энтони? — предложила она.
— Может, и останусь, — сказала Сильвия, но знала, что не останется.
Ей и дома хорошо.
— Не волнуйся, мам, — сказала она. — И о папе не тревожься.
— Ладно. Не буду.
— Я тебя люблю.
— А я тебя. Спи спокойно, дитя.
— Договорились. Спок-ночи.
Она снова села на диван. Габриель всё строчил в блокноте.
Остановился, пропел себе под нос.
Она пыталась разобрать слова. Но не могла.
Он ей улыбнулся.
— Сложится, — пробормотал он.
Потом он куда-то ушёл, а вернулся с фотографией.
— Это она, — сказал он.
Темноволосая женщина в джинсах и клетчатой рубашке смеялась, прикрывая глаза от солнца.
— Красивая, — сказала Сильвия.
— Была, да. И останется. Её звали Ребекка.
— Ты на неё похож.
— Ага. Похож.
Он вздохнул.
— Вот и всё, — сказал он.
Он отложил фотографию.
На диване уютно, от камина идёт тепло. Он сидел совсем близко. Их бёдра и плечи соприкасались.
Им дышалось легко и свободно.
Он напевал. Её мысли блуждали. Но непременно возвращались к той девушке, к её нереальной реальности.
— Налетай! — сказал Энтони.
Они уселись за стол.
Сама себе удивляясь, Сильвия с жадностью умяла две порции рагу и две огромные картошки, словно впрок, словно готовилась к путешествию или подвигу. Ей налили белого вина. На сладкое ели вкусный лимонный пирог.
Энтони спросил, останется ли она ночевать.
Она покачала головой:
— Спасибо, но я домой. Не волнуйтесь.
— Уверена?
— Да я же тут, совсем рядом.
— Ну, смотри сама. Вообще, деревня у нас тихая, бояться нечего.
Она надела куртку и пожелала всем спокойной ночи.
Габриель пошёл её провожать.
Они вместе смотрели на восходящую луну.
И твердили, что луна очень красива.
— Жила-была девушка Сильвия Карр, — тихо пропел Габриель. — И странный парень, с которым она качалась на качелях, сказал, что она красивая.
— Так и сказал? — спросила она.
Он улыбнулся, и в его глазах блеснула луна.
— Так и сказал. Он даже сказал: очень красивая.
Она вздохнула. Но глаз поднять не могла.
Не сейчас, сказала она себе.
Подошли к её дому.
— Замечательный был день, — сказала она.
— Это точно.
— Спокойной ночи, Габриель.
Он вздохнул. Разочарованно?
— Спокойной ночи, Сильвия, — сказал он. — Если что, зови. Мы тут близко.
— Спокойной ночи.
Он ушёл. Его светлые волосы сияли под луной.
Она вошла в маленький тёмный домик. Одна.
Поднялась в спальню, не раздеваясь.
Включила свет. Занавески были раздвинуты.
Окно состояло из чёрных прямоугольников, где отражалась она сама вместе с комнатой.
Она выключила свет, и отражения исчезли.
Она прижала ладони к стеклу и всмотрелась в ночь.
Там были луна и бессчётные звёзды.
Там был Ньюкасл — тусклое зарево на юге.
Она представила маму в центре этого зарева.
А где, интересно, Рим?
Ещё южнее?
Сколько придётся ей топать, чтобы увидеть сияющий на горизонте Рим?
И будет ли папа всё ещё там, в сияющем Риме?
Она села на край кровати, в эпицентре северной тьмы, в эпицентре северной тишины.
И поняла: она ждёт ту девушку.
Именно поэтому она вернулась домой. Поэтому осталась одна.
Она закрыла глаза.
— Приходи, — прошептала она.
И открыла глаза.
Ничего не изменилось.
Она взяла полую кость и заиграла. Тихо-тихо.
Внезапно раздался смех, а снаружи донёсся надтреснутый крик совы.
— Приходи же. Пожалуйста.
Опять смех, а потом тишина. Ничего и никого.
Она снова заиграла. Музыка лилась из полой кости, облетала комнату и возвращалась к ней через уши.
Её собственная музыка искала её, звала.
Она шептала:
— Приходи, пожалуйста.
Дважды, трижды, четырежды слова слетали с её губ и облетали комнату.
Они возвращались, и она повторяла их снова.
— Ну же! Приходи, приходи, приходи.
Её собственные слова возвращались и шептали ей на ухо.
Её собственные слова искали её, звали.
Приходи. Приходи сейчас.
Я тебя жду, Сильвия.
За спиной захлопнулась входная дверь, защёлкнулась калитка.
На ней были купленные мамой ботинки, куртка.
В карманах — скребок, нож, полая кость.
Все огни в окнах уже погасли.
На улице тишина, только звук её шагов в тяжёлых ботинках.
Возле дома Габриеля она помедлила.
Он пел.
Жила-была девушка, вот и всё…
На мгновение она представила, как её обнимают его руки, как касаются её губ его губы. Так уже было — с другими мальчиками. Но этот другой, особенный. Она тряхнула головой и сказала себе: Ещё не время. Не сейчас.
Может, потом, после.
Она нахмурилась. «После» — это когда? Что она имеет в виду?
Она пошла дальше. Миновала клуб, облезлую телефонную будку, болтающегося на одном гвозде Христа. Вот и тотемные столбы. Резьба на них сейчас кажется глубже, чернее — по контрасту с поверхностями, освещёнными луной.
А мир такой