Снова дунула. Воздух легко прошёл насквозь. Но звука по-прежнему не было.
— Не хватает дырок для пальцев, — сказала она.
Она стиснула нож в ладони, вздохнула, прижала остриё к кости и принялась вращать осторожно… нет, ещё осторожнее, чтобы не расколоть эту хрупкость. Руки, пальцы и разум работали слаженно, будто какое-то необъяснимое чутьё подсказывало ей, что и как делать.
Кончик ножа уже глубоко, не выскочит.
Поворот.
Ещё глубже.
Образовалось отверстие. Она чуть расширила его ножом, зачистила края скребком, отполировала камнем.
Снова погрузила кость в кипяток. Придержала палкой.
И опять забыла, кто она такая и где находится.
Достала.
Дала кости остыть.
Поднесла к губам, дунула.
Ничего. Только звук самого выдоха.
Присмотрелась, вспомнила свою блокфлейту, сравнила с полой костью Габриеля. Представила свистульки, кларнеты, гобои.
— Мундштук должен быть поуже, — прошептала она. — Чтобы воздух сфокусировался, а потом вырвался на свободу.
— Как при свисте, — сказал Габриель.
Он чуть вытянул губы и свистнул.
Оба улыбнулись.
Рядом на дереве пела птица: из её горла, из клюва вырывались звуки.
Они задумались.
Под деревом валялись сучки и веточки.
Она взяла в руки сучок, осмотрела.
Не то.
Другой. Ещё один.
Наконец выбрала, содрала кору и отрезала короткий, не больше сантиметра, кусок.
Снова взяв в руки скребок и камень, она начала обтачивать сучок — чтобы он вошёл в отверстие, через которое вдувается воздух.
Примерила, ещё немного обточила и отшлифовала. Надо с его помощью сузить отверстие в кости и получить настоящий мундштук.
Она ввела сучок в отверстие. Но держаться он там не желал.
— Нужен клей, — сказал Габриель.
— Не клей. Что-то более древнее.
Они задумались.
— Яйцо, — пробормотал он и скрылся в доме.
Принёс яйцо и миску. Разбил яйцо в миску. И Сильвия каким-то образом поняла, что надо делать. Она окунула палец в белок. И размазала белок по поверхности сучка.
Потом снова вставила его в кость и прижала.
Вроде держится.
Они ещё подождали, чтобы белок окончательно высох.
— Разве этому не учат в школе? — проворчал Габриель.
— Да учителя этого сами не знают.
Она бережно держала кость на ладони.
Затем поднесла к губам и дунула.
Сильновато.
Дунула потише.
Получился скорее писк, чем музыка, но всё же подобие ноты.
Она пробовала так и этак, пытаясь найти подход к инструменту.
Вот проклюнулся чуть более мелодичный звук.
Она дунула совсем тихонько. Звук получился еле слышный.
Дуя, она то открывала, то закрывала дырку пальцем.
Звук получался то пониже, то повыше.
Она взялась за нож и провинтила ещё одну дырку для пальца.
Зачистила её скребком и камнем.
Снова дунула. Пальцы то зажимали, то открывали дырки.
У неё получались разные звуки.
Она засмеялась.
И заиграла увереннее.
Да, она начала понимать, как это делается.
Она держала в руках хрупкую флейту,
сделанную из кости канюка,
флейту, похожую на прародительницу
всех флейт не свете.
Она дула в полую кость.
Хрупкая музыка изливалась
из глубин её естества.
Музыка прошила насквозь сначала её саму,
потом кость птицы,
стала сильнее, гуще
и заставила вибрировать воздух
вокруг них с Габриелем.
Музыка слилась с воздухом сада,
с воздухом Нортумберленда
и устремилась в высокое бескрайнее небо
над их головами.
Сильвия переступала с ноги на ногу,
словно в танце.
Она была разом и собой и…
музыкой.
Она была крылом.
Она была полой костью.
Она танцевала с Габриелем.
Они танцевали в саду под древнюю музыку,
а над ними на дереве пела птица.
Девушка пришла той же ночью.
Беззвучно.
Но был запах.
Запах солоноватой земли, дровяного дыма и пота.
Возможно, именно запах Сильвию и разбудил.
Она открыла глаза, повернулась.
Девушка стояла у окна. За ней сияли звёзды.
Волосы длинные, льняные. Одеяние не то из шерсти, не то из шкуры какого-то зверя. Девушка была одного роста с Сильвией.
Лицо бледное. На нём темнели глаза и рот. На шее болтались бусы. На запястьях по браслету.
Их взгляды встретились.
Страшно не было.
Никто из них не отпрянул.
Девушка протянула руку к тумбочке у кровати.
Взяла скребок. Он лёг ей меж пальцев как влитой. Она поднесла его к глазам, а затем начала скрести невидимое. То, что видела только она. Потом взяла нож и стала резать то, что видела только она. Спокойно и методично. Потом она вернула скребок и нож на тумбочку.
Взяла полую кость, рассмотрела, осторожно повертела в пальцах, приготовилась играть: расслабила плечи, точно на глубоком выдохе.
Она поднесла инструмент к губам, снова взглянула на Сильвию.
И заиграла на древней флейте. На полой кости.
Музыки слышно не было.
Её пальцы поднимались и опускались, её щёки и губы двигались в согласии с её бесшумными вдохами и выдохами.
Тишина.
Никаких ночных звуков.
Сильвия не слышала даже своего дыхания.
Тишина поглотила все звуки.
Тишина сама стала звуком — единственным звуком.
Сколько-то времени девушка играла, а затем отняла инструмент от губ. И двумя руками положила обратно на тумбочку.
Раздался глухой стук — кость соприкоснулась с тумбочкой.
Сильвия и девушка переглянулись.
Девушка присела и принялась водить ногтем указательного пальца по полу.
Едва слышный царапающий звук.
Девушка выпрямилась, встала.
В её прощальном долгом взгляде замерцало подобие улыбки.
Она исчезла.
Остались только окно, ночь, звёзды.
Сильвия уснула.
Наутро, вскоре после рассвета, она присела там, где девушка скребла пол.
Царапины.
Сильвия провела по ним указательным пальцем.
В этих изгибах и спиралях ей явственно слышалась музыка.
Она ощущала её каждой клеткой.
Днём Сильвия надела ботинки и куртку и пошла наверх, на холм. Одна.
Телефон она с собой не взяла.
Она стояла на выскобленных на скале древних рисунках и дула в полую кость.
Училась играть, играя.
Рядом пели зяблики. В вышине реяли хищники.
На соседнем холме, среди вереска и папоротника, появилось оленье семейство. Они ненадолго замерли — посмотрели на неё, послушали, а затем побрели дальше спокойно и непринуждённо. Тут был их дом.
Выше тропу пересекла лиса. Она тоже остановилась. Огненно-рыжая, с блестящими глазами. Посмотрела, послушала и скользнула дальше.
Сильвию охватила знакомая боль — боль утраты, страха и тоски, — но она продолжала играть, и боль утраты, страха и тоски растекалась в воздухе вместе с музыкой.
Она играла на полой кости, а колючий влажный ветер играл на ней самой.
Щёки были