Денис Гуцко видит себя меньшевиком.
И только Анна Матвеева возрыдала бы: «Папенька, давайте уедем, пока не поздно! В Париж, а лучше – в Лондон!»
В общем, через опрос «Дружбы народов» ясно – революция в октябре 1917-го победила бы силами присоединившихся к революционному соблазну писателей.
Во всяком случае, никто не удивился вопросу – и каждый соответственно своему темпераменту расположил себя в прошлом. Прошлом – более сюжетном, более насыщенном драмой, идеями, персонажами, чем настоящее.
Настоящее еще не настоялось.
Если литература и идет вперед, то затылком, обернув свой пристальный взгляд в руинированное прошлое.
«Способ аутичности – ретроспективизм… ненормальное засилье ретроспективно-исторической прозы. Потеряв будущее, общество кинулось в прошлое… писатель прикован к прошлому, как каторжник на галере. Там есть значительность, купленная страданием» (Евгений Ермолин).
Все связанное с «вертикалью» времени читается более жадно, чем произведения о бесцветном настоящем.
Явная и главная тематическая тенденция последних лет – векторная направленность в прошлое, к памяти (коллективной или частной), истории. Будь то фикшн – здесь не снискавшие пока «больших» премий исторические романы удивительно плодовитого Алексея Иванова («автор, не имеющий соперников на поле исторического романа») из последних, 2017 года, «Тобол: много званых» и (в соавторстве) «Дебри»; «Тайный год» Михаила Гиголашвили, роман о трех днях из жизни Ивана Грозного; «Крепость» Петра Алешковского (с главным героем историком-археологом, соответственно рефлексивно погруженным в прошлое), ультрафикшн с сюжетным фантастическим сдвигом или допущением – романы Владимира Шарова, «Письмовник» Михаила Шишкина, «Лавр» Евгения Водолазкина, повести молодого ростовчанина Вячеслава Ставецкого «Астронавт» и «Первый день творения» из цикла «Необъявленные хроники Запада»… И многое, многое другое. Причем собираются в тренд произведения совсем разные: от «неисторического» романа Водолазкина до ретроантиутопии Ставецкого, от традиционных (по романной форме) «Крепости» Алешковского и «Тайного года» Гиголашвили – до (пост)модернистских романов Шишкина и Шарова.
Каждый обрабатывает «историческое» поле по-своему, редко пересекаясь в жанровом формате.
Литература ищет значительного героя. С отчетливой, значительной и поучительной (литературной хотя бы) судьбой.
Литературные биографии, написанные писателями, прозаиками и поэтами, теснят тексты историков и литературоведов – Алексей Варламов – о Булгакове, Грине, Пришвине, Шукшине; Сергей Шаргунов – о Валентине Катаеве и т. д. Список немаленький.
Если говорить об историческом нон-фикшн, первым делом вспоминается Леонид Юзефович («Зимняя дорога»). Вышивание вымыслом по канве истории представлено романом Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза».
Пишут ли сегодня о современности?
На это букеровское жюри (премия, увы, в прошлом) ответило так: «Происхождение современности важнее самой современности».
А я напомню реплику тетушки Ивана Васильевича в «Театральном романе»: «Разве уж и пьес не стало?.. Какие хорошие пьесы есть. И сколько их! Зачем же вам тревожиться сочинять? Зачем же вам современные пьесы? Мы против властей не бунтуем…»
Не мешает ли сугубая сосредоточенность на истории, на коллективном прошлом противоположному вектору – движению из настоящего в будущее?
Исторический вектор современной русской прозы не слабеет. Перефразируя Евгения Замятина, заключившего в своем эссе почти столетней давности, что «будущее русской литературы – это ее прошлое», можно сформулировать так: будущее русской литературы – это наше коллективное прошлое.
Память всегда субъективна, окрашена личным как кровью. В памяти возможны утраты, деструкция, слепые пятна, особенно если человек (или группа, или масса) был под наркозом: память восстанавливается, но не всегда полностью; этот процесс сложный, болезненный – близкий к художественному.
История – в отличие от памяти – объективна и личности не принадлежит.
Пристальное внимание писателей, кинематографистов, художников к истории часто стимулировано датой. К дате историю канализировали и в массовые жанры – см. исторические мелодрамы ТВ-сериалов. Истории делали грим, пропускали ее через реконструкцию, но все равно – до выводов о цене революции так и не дошли.
«На полях истории» сегодня разыгрываются агрессивные сражения, идет затяжная война: например, между министром культуры Владимиром Мединским и историками-профессионалами, в частности историком Сергеем Мироненко, в результате боя о мифе (28 панфиловцев) потерявшим должность директора Государственного исторического архива.
С чем связана такая историческая, я бы даже сказала, упертость официальной культуры и самого государства? Ведь не только же с датой.
С отсутствием проекта будущего?
У романов «Письмовник» (Михаил Шишкин) и «Царство Агамемнона» (Владимир Шаров) есть финалы, но нет конца. Архитектоника выстроена авторами по принципу бесконечно углубляющейся и расширяющейся спирали. Процитирую роман Владимира Шарова: «…в итоге все оказалось нужным, все пошло в ход. Словно в хорошей мозаике, не осталось ни пустот, ни лишних кусочков смальты… одно к другому так умно, так аккуратно подогналось…» И еще более выразительно: «…будто мойра, споро, но без запарки плела (героиня. – Н. И.) макраме. Разноцветные коврики и занавески очень сложного, очень изысканного узора. Было видно, что, глядя, как одна нить сплетается с другой, с которой и не думала сплетаться, о которой прежде ничего не знала и не слышала, она наслаждалась.
Думаю, для нее в этом было и единство мироздания, и наша всеобщая связь – зависимость одного от других. То есть спасительная от греха несвобода. Ведь вправду, не нить решает, куда пойдет дыхание – …кто-то сплетает нас по своей прихоти, и мы ни под каким предлогом не можем уклониться» («Царство Агамемнона»).
Нескончаемое макраме – или лента Мебиуса (внешняя сторона ленты является и ее внутренней стороной). Построение романов Шарова и Шишкина (при всем их различии) намного сложнее, чем архитектоника романов Сорокина (актуализация через стилизацию исторических пластов). У Шарова, кроме нарочито «сдвинутой» стилизации, идет обратное движение, обратный ход времени.
На ежегодной научно-практической букеровской конференции, состоявшейся в музее Серебряного века 20 ноября 2017 года, где главным вопросом стал «Надо ли осовременивать прошлое?» (разумеется, в исторической прозе), Михаил Шапошников выразил надежду, что, говоря об истории в романе, критики и прозаики тем самым обозначат будущее русской словесности. Но, усиленный дискуссионностью, коллективный мозговой штурм к будущему не приблизил, оставшись в рамках вопроса, ответ на который ясен: осовременивание прошлого неизбежно – если о нем пишут здесь и сейчас, если сам инструмент (автор) расположен в современности.
2. Горизонталь (память)
Литературным мостом между прозой, связанной с вертикальными, «раскопками» истории и горизонталью освоения и присоединения новых смыслов и территорий стала книга Марии Степановой «Памяти памяти», выстроенная по принципу постмодернистской ризомы – развитие идет одновременно в разных измерениях.
Прежде всего отмечу резкое отличие в выборе персонажей от исторических (или псевдоисторических) повествований: здесь нет Героя, Героев (см. все романы серии ЖЗЛ, где писатели, которые пишут о писателях, ищут недостающего им Героя): «…У всех, – замечает Степанова, – родственники были фигурантами истории, а мои квартирантами».
Настало время попытаться раскрыть то, что «квартиранты» тщательно скрывали.
Мария Степанова ставит своей целью преодолеть комфортную повествовательность, докапываясь до следов жизни незаметных людей. Незаметных, которые стремились быть незаметными – и тем самым