— Я б на тебя посмотрел на моем месте, — огрызнулся Георгий, снова вспомнив, как все это было.
А собеседник продолжил:
— В целом к телу господина Двуреченского я уже порядком прикипел. За исключением нескольких переломанных ребер, отрубленного мизинца на левой руке, цвета лица, с которым пришлось повозиться, язвы на пока еще операбельной стадии и почти что энфиземы легких от курева — но я уже бросил. Ну и еще нескольких патологий, о которых предпочту умолчать-с. Кстати, на печень Викентия Саввича зря грешили: что печень, что глотка здесь луженые. Да и помер товарищ, я имею в виду предыдущего обладателя этого тела.
— …Гнойного! — подсказал Георгий.
— Фу, не нравится мне эта кличка… Так вот, помер мой предшественник не от белой горячки, как кто-то мог подумать, а от асфиксии. Задушили его, да еще и обобрали до кучи. Обычное дело, да в районе Хитровки!
— А потом тело нашли агенты Службы эвакуации.
— А потом тело нашли агенты Службы эвакуации пропавших во времени, — повторил Двуреченский. — И наполнили сосуд, так сказать, жизнью. Все очень даже прозаично.
— Однако ловко ты все провернул. Сначала клад Бугровых спрятал в том же подвале, только в другом углу. А потом и собственную личность закопал внутри Гнойного Двуреченского. Один только ма-а-аленький вопросик возникает. В СЭПвВ совсем идиоты работают?
— Нет, почему?..
— Перемещать сознание из тела в тело внутри одного времени — стандартная практика? У них не возникло вопросов, куда делся подполковник ФСБ Корнилов и кто остался в Двуреченском? Учитывая, что раньше в этом теле сидел какой-то левый алкаш?!
— Опять же все прозаично, — Викентий Саввич аж зевнул. — Перемещение из тела в тело внутри одного времени — практика далеко не стандартная. Более того, насколько мне известно, СЭПвВ пока еще таких фокусов не выделывала. Могут только из будущего в прошлое, ну и вернуть обратно, если будешь хорошо себя вести.
— Но ты же убедил товарищей из «центра», что сделал именно то, о чем мы говорим! — напомнил Жора.
— Именно! Я убедил СЭПвВ, что умею так делать. Якобы. А убедить и уметь — совсем не одно и то же. И думаешь, почему они все за мной так охотятся и поимке какого-то подполковника уделяют времени и ресурсов чуть ли не больше, чем предотвращению покушения на царя?!
— Ну ты красавчик, конечно! — Ратманов еле сдержался, чтобы не захлопать. — Убедил всех в существовании технологии, которой нет, и спровоцировал целую спецоперацию, чтобы узнать, как эта несуществующая технология работает!
— Молодой человек, вам бы фантастические романы писать…
— Но неужели даже такие опытные люди, как Монахов или Геращенков, не заметили подвоха, поверив, что ты — это не ты? — не унимался Жоржик.
— Что касается Саши Монахова, ничего предосудительного о нем сказать не могу, соперник достойный, полагаю, мы друг друга стоим. Думаешь, почему полгода бок о бок работали на Романовских торжествах, а до того… и в некоторых других конторах? Да потому, что все это время приглядывались друг к другу — он ко мне, а я к нему! Наш общий принцип — не доверяй и проверяй! А вот про Геращенкова лучше даже не заикайся. Моль. Перестраховщик. Без Монахова он никто!
— А Кошко тоже ландаунутый?
— Господи, нет, конечно! Как тебе только в голову такое пришло! Хотя Аркадий Францевич поставил работу сыскной полиции на совершенно иной уровень, считай, опередил свое время.
— Вот и я о том же. А Штемпель?
— Что Штемпель? Нет, не ландаутист, насколько мне известно. Когда-то я уже говорил, что хворь наша передается только по матушке, таким образом, ландаунутым должен был быть не столько даже его отец, поручик третьего гусарского Елисаветградского полка, сколько матушка, а она, если мне опять же не изменяет память, из Кампенгаузенов. Если совсем по-простому — не все Штемпели болеют, так же как не все Толстые[64] носят графский титул…
— Но тогда следующий вопрос, — пристал Ратманов. — Как-то под рюмочку ты заявил, что я вернусь в прошлое и скажу: «Здравствуйте, я барон Штемпель!» Выводов напрашивается два. Первый — что я действительно по какой-то там матери немножечко Штемпель, и не простой, а ландаунутый! Но это не точно. А вывод второй — что однажды меня вернут в будущее и перезапустят сюда уже в теле знакомого нам барона!
— Много будешь знать — состаришься, — чуть напрягся Двуреченский. — Ты уже сейчас едва не выдал Штемпелю все наши тайны. Не лучшее было решение ходить к нему на «консультацию». Барон — хороший служака, ничего другого не могу о нем сказать. Но пока еще он ни сном ни духом.
— …О том, что вы его убьете и в его тело вселится Юра Бурлак! — почти закричал попаданец.
— Извините, не мы, а вы! — парировал Двуреченский. — Я уже все, тю-тю, никому уже не служу и умываю руки. А вот вы делайте с телом барона что хотите. Я дал тебе подсказочку, хотя и не имел на это права, а дальше сам. И, может, хватит уже? Спать хочу, Ратманов! Башка раскалывается. Мочи нет уже с тобой разговаривать…
— Хорошо, со Штемпелем как-нибудь сам разберусь. А к слову о снах. Как-то ты говорил, что вернуть меня в будущее можно тремя способами: убить в прошлом, вколоть инъекцию Геращенкова или зачитать особый числовой код Ландау.
— Ну?
— А можно еще каким-то макаром «достать» меня отсюда в состоянии сна? — неожиданно спросил Георгий.
Викентий Саввич аж насторожился:
— Ратманов, ты меня пугаешь.
— В последнее время мне часто снятся сны, и в них я все чаще вижу вас — ландаутистов. А еще слышу, как над моим телом в будущем треплются какие-то лаборанты, обсуждая, вколоть или не вколоть мне новую дозу инъекции Геращенкова! — признался Жора.
— А, ты об этом. — Двуреченский успокоился. — Ну как бы да. Сон — такое липкое состояние. Выражение даже есть, слышал, наверное, что сон — это маленькая смерть? Ландау так вообще поначалу путешествовал во сне безо всяких инъекций и числовых кодов. Но то Ландау — гений, у которого была не просто особость, как у других ландаутистов, но особенная особость! В целом да, во сне ты вполне можешь их слышать, а они, соответственно, те звуки, что издает в будущем твое тело.
— И забрать меня отсюда во сне тоже могут?
— Чисто теоретически.
— И мне стоит опасаться засыпать, ибо проснуться я могу в другом времени, а может, и теле?!
— Так и я с тем же успехом! — признал Двуреченский. — Но опять же в теории.