Говоря о Завадском, Цветаева имеет в виду не актера, в которого была страстно влюблена в Москве и которому она посвятила цикл стихов «Комедьянт», а другого, – С.В.Завадского, известного юриста, профессора юридического факультета в Праге. Он помогал Цветаевой с получением «иждивения». Цветаевой очень хотелось ему понравиться, но покупать платье на свои деньги ей все равно было жалко.
На случай, если у Черновой уже не осталось свободных платьев, Цветаева ее наставляет:
«У Людмилы Ч(ириковой) много платьев, и она (уверена!), если бы знала, с удовольствием дала.»
То есть, самой Цветаевой просить Чирикову уже неудобно, поскольку она не раз обращалась к ней с разными просьбами, и она поручает сделать это Черновой, прибавляя совсем в духе своего отца:
«Но. . нужно обольстить.»
И напоследок:
«Еще беда (все беды зараз!) – бандаж. Корсет уже невозможен, все кости вылезли и весь он лезет куда-то вверх, под шею, а само blicho (живот) на свободе. Какой-то неестественный вид. В этом Вы мне, конечно, помочь не можете, просто лазарюсь – иовлюсь – жалуюсь.»
Заключительную фразу привожу исключительно ради цветаевских неологизмов «лазарюсь – иовлюсь – жалуюсь». Если отбросить в сторону все прочее, они чудесны!
* * *
Тесковой, Вшеноры, уже после родов. 10-го февраля 1925 г. (Т.6, с. 336)
«Большая просьба, м. б. нескромная: не найдется ли у кого-нибудь в Вашем окружении простого стирающегося платья? Я всю зиму жила в одном, шерстяном, уже расползшемся по швам. Хорошего мне не нужно, – все равно нигде не придется бывать – что-нибудь простое. Купить и шить сейчас безнадежно: вчера 100 крон акушерке за три посещения, на днях 120–130 кр(он) угольщице за 10 дней, залог за детские весы (100 кр(он)), а лекарства, а санитария! – о платье нечего и думать. А очень хотелось бы что-нибудь чистое к ребенку. Змея иногда должна менять шкуру.
Если большое – ничего, можно переделать домашними средствами.»
Во многих «просительных» цветаевских письмах, особенно к Тесковой, содержится какая-нибудь рассчитанная психологическая деталь, придающая посланию убедительность и воздействующая на адресата. Здесь это – кроткая непритязательность, в сочетании с упоминанием ребенка. Платье она просит не ради себя, – она готова ходить и в старом, но ради него. Сама она купить его не в состоянии.
* * *
Между прочим, приведенное выше письмо к Цетлиной имеет чрезвычайно интересное продолжение.
«Здесь много литераторов, и все они живут лучше меня: знакомятся, связываются, сплачиваются, подкапываются, – какое милое змеиное гнездо! – вместо детского «nid de fauvettes» – «nid de viperes»* (вместо «птичьего гнездышка» – «гадюшник» – К.Ш.). Есть прямо подозрительные личности. Если бы до них дошло, что я получила от Вас субсидию, они бы (випэры!) сплоченными усилиями вычли из моего «иждивения» ровно столько же, сколько бы я получила. Я даже не пометила 40 кр(он) за прошлый месяц от Струве (анкетный лист), ибо знаю, что получила бы на 40 кр(он) меньше.»
Любопытно, каким образом соседи Цветаевой смогли бы «сплоченными усилиями вычесть» из ее «иждивения», получаемого от чешского правительства, некую сумму? Просто пришли бы толпой с топорами и вилами и отняли бы? Тут еще важно представлять, кем были эти соседи.
Неподалеку от нее жил писатель Чириков с семейством; бывший лидер эсеров В.Чернов со своей женой О.Колбасиной-Черновой и ее дочерьми от первого брака; отец Сергий Булгаков с семьей; вдова писателя Л.Андреева с детьми; молодой врач и пианист Альтшуллер, бесплатно принимавший у Цветаевой роды. Все эти люди пробивали ей «иждивение», помогали устроиться, ссужали деньгами, зачастую не требуя возврата, отдавали вещи для нее и детей. Женщины ухаживали за ней во время беременности и после родов, перешивали ей одежду, стирали пеленки Муру. Кстати, одной из тех, что дежурили возле нее после появления на свет Мура, была юная Муна Булгакова, будущая жена Родзевича.
В Праге Цветаева и Эфрон регулярно встречались с бывшим секретарем Л.Толстого В.Булгаковым, сердечно привязавшимся к ним обоим; с уже упоминавшимся Завадским и многими другими. Литераторы и общественные деятели устраивали для Цветаевой литературные вечера, чтобы она могла хоть немного заработать.
По единодушному мнению всех мемуаристов, включая Ариадну, русская колония в Праге была исключительно доброжелательной; в ней царил дух товарищества и взаимовыручки. Цветаеву встретили как близкую родственницу; входили во все ее нужды, старались окружить вниманием и любовью.
Вот этих-то людей Цветаева и называла «гадюками».
По счастью для них и, в первую очередь, для нее самой, они так и не узнали ее подлинного к ним отношения. И продолжали заботиться о ней и выручать ее и после ее отъезда из Чехословакии.
* * *
Почему же Цветаевой вечно не хватало денег? Она не транжирила их и не копила, ни к тому, ни к другому она не имела ни привычки, ни расположения. По мнению знавших ее людей, проблема заключалась в ее полной непрактичности. Хозяйство она вела столь же своевольно, как жила и писала: никогда не рассчитывала наперед; не планировала расходов и не соотносила их с доходами. Часто траты ее нельзя назвать разумными. Она могла снять квартиру и, уже заплатив за нее, обнаружить ее непригодность или ненужность.
За три года жизни в Чехословакии, она неоднократно переезжала с места на место, каждый раз ссорясь с квартирохозяевами. Некоторые из ссор заканчивались судебными тяжбами, которые Цветаева проигрывала. В Париже ее переезды стали делом обычным; за 12 лет она поменяла 16 адресов.
«Неорганизованный быт – вот моя единственная трагедия», – писала она в 1926 г. Колбасиной-Черновой. – «Не помогли бы и деньги. Или уж – без счета!». (Т.6, с.780).
Выросшая в достатке, ощутившая в молодости вкус богатства и даже роскоши, она тяжело переносила нужду. Плохо было всем русским писателям: они потеряли родину, близких, дома и имущество, оказались на чужбине без денег и перспектив. Но Цветаева считала, что ей приходится хуже всех. Она была другая, отличная от читателей, писателей, – от всех. Она жила в убеждении, что ее обокрали, что мир ей должен. «Вами я объедена!» – бросала она тем, кто был богаче нее. Простить подобную несправедливость, смириться с нею она не могла.
Даже уже накануне гибели, в 1940 году она писала: «Я не могу вытравить из себя чувства – права». (Т.7, с. 686)
* * *
По условиям получения чешского пособия, Цветаева была обязана проживать в Чехословакии. Однако чешский язык ее раздражал, чехи ей не нравились, и вскоре после рождения Мура она поспешила перебраться в Париж.
Справедливость требует признать, что и