Но возлагать за это вину лишь на нее одну было бы несправедливо: Цветаева и Эфрон не только держали свои доходы в строжайшем секрете, но и намеренно вводили окружающих в заблуждение относительно них. Составить полную картину их трат и поступлений уже вряд ли удастся, но получить представление об этом можно.
Итак, по подсчетам всех мемуаристов, живших в Париже во второй половине двадцатых – начале тридцатых годов, от богемного Хемингуэя, чьи слова приводит в своей книге Н.Берберова, до А.Эйснера, добывавшего себе пропитание черновой работой на стройках, минимальная сумма позволявшая семье с двумя детьми сводить концы с концами составляла 2000 франков. «Это при очень скромной жизни – прибавляет Эйснер. – Без театров, без выездов, без платьев, без такси». (Зачем Эйснеру платья – не вполне понятно, но к теме нашей работы это не относится.) Эти цифры В.Лосская подкрепляет собственными выкладками.
Жизнь в Праге, естественно, стоила гораздо дешевле, чем в Париже, а в пражском предместье, где поселилась Цветаева с Алей, и того меньше. По прибытии в Чехословакию, Цветаевой удалось получить стипендию, которую чешское правительство учредило для ограниченного числа известных русских писателей, оказавшихся в изгнании. (Цветаева именовала это пособие «иждивением».)
Кроме нее, стипендия выдавалась Бальмонту, Ремизову, Чирикову, Тэффи и некоторым другим. В их ряду мало кому известная Цветаева смотрелась самозванкой, но за нее настойчиво ходатайствовали влиятельные деятели русской эмиграции, близко к сердцу принявшие ее бедность и беспомощность.
«Иждивение» составляло тысячу крон в месяц, что по тогдашнему курсу равнялось 1 340 франкам. Эфрон в это время учился в университете, открытом чешским правительством с целью дать возможность молодым русским эмигрантам получить полезную профессию. В университете был юридический факультет, но Эфрон, с трудом закончивший гимназию в 21 год, да и то лишь благодаря тому, что Цветаева уговорила директора позволить Эфрону вытащить на экзаменах меченый билет, предпочел философский.
Магистерскую диссертацию он собирался защищать по искусству Византии. Греческий язык он не знал, в искусстве не разбирался, но, вероятно, полагал, что эта профессия поможет ему прокормить семью. Прагматичный Родзевич, его друг и любовник его жены, поступил на юридический. Впрочем, высшее образование не понадобилось и ему; на жизнь он зарабатывал отнюдь не юридическими консультациями, хотя, наверное, мог бы стать недурным специалистом по бракоразводным процессам…
В университете Эфрон тоже получал стипендию, размеры которой разные источники оценивают от 700 до 1000 крон. Минимальная стипендия, выдаваемая русским студентам, составляла 600 крон; профессора получали 2600 крон. При этом всегда учитывалось семейное положение. Эфрон был женат и имел ребенка, так что можно с осторожностью предположить, что он получал 800 крон или 1070 франков.
Но даже если бы он получал минимум, двух «иждивений» – цветаевского и эфроновского – вполне хватало, чтобы покрыть первоочередные нужды их семьи, тем более что Мур появился на свет лишь в 1925 г. К этому следует прибавить небольшие, но регулярные гонорары от «Воли России», где печаталась Цветаева, разовые поступления от литературных вечеров, на которых она читала стихи, и дотации от различных благотворительных фондов. Подраставшая Аля безропотно выполняла обязанности домашней прислуги, что давало существенную экономию бюджета.
* * *
Вот характерное письмо Цветаевой чешского периода одной из дам-меценаток, помогавших ей.
М.С. Цетлиной, Мокропсы, 8-го июня 1923 г. «…Отвечу Вам совершенно непосредственно. В месяц я имею 400 франков на себя и Алю, причем жизнь здесь очень дорога. (Наша хибарка, напр(имер), в лесу, без воды, без ничего – 250 крон + 40 за мытье пола.) Жить на эти деньги, вернее: существовать на эти деньги (на франц(узскую) валюту 400 фр(анков)) можно, но жить на эти деньги, т. е.: более или менее одеваться, обуваться, обходиться – нельзя. Прирабатываю я гроши, бывает месяцами – ничего, иногда 40 крон («Русская мысль», 1 крона строчка). В долги не влезаю, т. е. непрерывно влезаю и вылезаю. Самое обидное, что я на свою работу отлично могла бы жить, неизданных книг у меня множество, но нет издателей, – все они в Германии и платят гроши. – Переписка не оправдывается!». (Т.6, с. 552)
Как видим, Цветаева свое «иждивение» занижает втрое и во столько же раз завышает стоимость своего жилья. Получается, что «хибарка в лесу, без воды, без ничего» обходится ей по цене квартиры в Париже. На порядок уменьшает она свои литературные гонорары, не упоминает и про дотации, получаемые от фондов и благотворителей. А про Эфрона и вовсе молчит, будто его не существует в природе.
Кстати, «хибарка без ничего», снимаемая Цветаевой с дочерью, была лучше дома, в котором жил, например, отец С.Булгаков с семьей, – уже очень известный философ, публиковавший статьи и книги, служивший в пражском Свято-Николаевском соборе и занимавший должность профессора на юридическом факультете Русского научного института. Чуть позже Цветаева переехала из местечка Мокропсы в соседний, более аристократический поселок Вшеноры, где цены на жилье были повыше, но все равно значительно меньше указываемой ею суммы в триста тридцать франков в месяц, плюс больше пятидесяти за мытье полов.
Подобных писем она рассылала десятки; они находили отклик, но ей все равно не хватало.
Из Вшенор она пишет О.Е. Колбасиной-Черновой, (16-го января 1925 г.) об общем знакомом, которого она именует «Монахом»:
«Монах сейчас живет в Беранеке, занимает ответственный пост (обратный большевицкому), тратит огромные деньги, а костюм (и воротник!) все тот же. Ну, что бы ему подарить мне 10 тыс(яч)?! Просто уронить!» (Т. 6, с. 710).
К чужим деньгам она, как и ее муж, относилась без уважения.
* * *
Помимо денег она беспрерывно выпрашивали у знакомых одежду. Приведу некоторые из ее просьб того периода:
Гулю, Мокропсы, 12-го нов(ого) декабря 1922 г.
«Глебу Струве: моя страстная мечта немецкие Bergschuhe, и жена Струве была так мила, что обещала мне их купить, если будут деньги. (Bergschuhe – альпинистские ботинки».) (Т.6, с. 515)
Писателем и журналистом Р. Гулем она в ту пору увлекалась, но не стеснялась писать ему о своих бытовых нуждах, прозрачно намекая, что, если жена Струве все же передумает, то Гулю представится шанс отличиться. Гуль шансом не воспользовался, Цветаева ему не нравилась, он находил ее «андрогинной».
О. Е. Колбасиной-Черновой, в период беременности, 3-го декабря 1924 г.: «С платьями у меня тоже трагично, единственное допустимое – Ваше зеленое (…). В синее я еле влезаю, а вылезти уже почти невозможно, когда-нибудь застряну навеки (как в лифте!) А больше ничего нет. Беда в