* * *
Этот фрагмент, выписанный по-цветаевски карикатурно, очень любят «кирилловны», – он дает им возможность в очередной раз всплакнуть над детским одиночеством своего кумира. При этом они, как всегда, не замечают важных деталей.
Валерия молчала совсем не «в пику мачехе», а потому что единственная в семье сочувствовала Цветаевой. Она сама много страдала от жестоких и бестактных выходок Марии Александровны и не раз пыталась оградить от них маленьких сестер, о чем рассказывает Анастасия. Но Цветаева, которой сострадание было чуждо, подобный мотив даже не могла себе представить.
Что касается десертов, то, судя по тому, что Цветаева в детстве больше напоминает маленького бегемота, чем несчастную недокормленную Дюймовочку, неумеренность она проявляла именно в отношении эклеров, тогда, как ей предписывалось брать за столом легкое «безе». А вот стишок про коня для шестилетней девочки совсем недурен, если, конечно, Цветаева действительно сочинила его в этом возрасте. Она вполне могла придумать его и позже и выдать за свое раннее творчество.
* * *
Любопытно сравнить оценки, которые дают в зрелые годы Муся и Ася той линии воспитания, которую Мария Александровна избрала в отношении беззащитной падчерицы.
«Она плохо рассчитала свои силы по отношению к старшей из этих детей и не справилась ни с замкнутым нравом той, ни с горячим нравом своим, оставив в падчерице своей навсегда недобрую память».
«Моя мать не могла её любить, и самое поразительное, что она ее не ненавидела. Но в моей матери жил дух протестантской, германской – справедливости, думаю, что она себе ненавидеть падчерицу – запретила: именно потому что – падчерица. Если бы Валерия была ее дочерью – она бы ее ненавидела.»
Как уже догадался читатель, первая цитата принадлежит Асе, более мягкой и сдержанной (А.Цветаева Воспоминания, с.50). Вторая – Мусе, категоричной и не привыкшей стесняться в выражениях. (Письмо к Н. Геевской от 17 марта, 1934 г).
«Поразительно, что не возненавидела»?! За что же ненавидеть восьмилетнюю девочку? Что она сделала дурного? Но, пожалуй, самым необычным в этом пассаже является допущение: «Если бы Валерия была ее дочерью – она бы ее ненавидела». Звучит жутковато. Между тем эту «ненависть к дочери», стоит запомнить, она дает один из ключей к цветаевской тайне.
* * *
К пасынку Мария Александровна относилась лучше, – во всяком случае, так утверждают Марина и Анастасия. Обе рассказывают, что Мария Александровна мечтала о сыне, даже заранее придумала ему имя – Александр – в честь отца, разумеется, не мужа. Красивый мальчик будто бы будил в ней нечто похожее на материнское чувство.
«Мама Андрюшу любила – любовалась им и старалась не быть к нему строже, чем к нам. Особенно она нежна была к нему в первые его годы, когда еще не было нас.» (А.Цветаева, с.73).
Две важные оговорки, разрушающие суть утверждения: «старалась не быть к нему строже, чем к нам» и «нежна (…) в первые его годы, когда еще не было нас».
Цветаева, как обычно, резче и откровеннее: «Бедный Андрюша, затертый между двумя браками». (М.Цветаева, «Мать и музыка»). Ясно, что родным сыном Марии Александровне он не стал.
Каждый вечер дочери прибегали в комнату к Марии Александровне, она читала им вслух, рассказывала сказки, что-то объясняла. Андрея она к себе не звала. Уча дочерей игре на рояле, она не сочла нужным заниматься этим с пасынком, даже не наняла ему учителя музыки, что было принято в домах состоятельной интеллигенции. Впоследствии он выучился играть сам – на скрипке и гитаре. Какая насмешка над тщетными усилиями Марии Александровны приобщить дочерей к музыке!
Между прочим, Цветаева в своих очерках упорно называет Андрея «сводным». На самом деле, он был ей единокровным братом; сводными именуются дети супругов от предыдущих браков, у которых разные отцы и разные матери.
Русский язык Цветаев знала хорошо, писала на нем стихи и прозу, – должно быть, мы имеем дело с примером бессознательного отталкивания.
* * *
Но прислушаемся к голосу с «другой стороны»: «Брату моему Андрею шел уже третий год. По недосмотру ли, по болезни ли, но он все еще мочил свои штанишки. Как-то к концу обеда, когда раздавали сладкое, вдруг, вместо любимого пирожного, перед Андреем появилась тарелка с аккуратно на ней сложенными мокрыми штанишками. Поняв все, закатился он тяжелым плачем обиды и бессильного отчаяния». (В.Цветаева, с. 48–49).
Иван Владимирович, по обыкновению, тоже сидел за столом, с благодушной улыбкой наблюдая за воспитательным процессом.
* * *
Можно ли быть хорошим пианистом, не обладая человеческим тактом и деликатностью? Этот, общий вопрос влечет за собой другой, более для нас важный: какими сведениями мы располагаем, чтобы составить впечатление о качестве игры Марии Александровны? О ее совместной жизни с Иваном Владимировичем? О раннем детстве Цветаевой?
Специалисты часто спорят о достоверности тех или иных источников, но с какой степенью условности можно применять это понятие к мемуарам? Любые воспоминания окрашены субъективностью. Одни лгут намеренно, другие, сами того не замечая, третьи просто преувеличивают, четвертые, как выражаются юристы, добросовестно заблуждаются. И даже, установив, что тот или ной источник – надежнее остальных, мы не можем полагаться на него полностью.
Скажем, о детстве Цветаевой нам рассказывают четыре разных женщины: сама Цветаева, Анастасия, Валерия и Ариадна. Ариадну, по большому счету, можно не принимать во внимание: во-первых, она пристрастна и никогда этого не скрывала; во-вторых, все ее сведения о детстве Цветаевой почерпнуты из рассказов матери.
Цветаева – источник наименее правдивый, вернее, совершенно не правдивый, большинство ее утверждений не соответствуют истине. Анастасия часто проговаривается, но и ее постоянно приходится проверять; Валерия – свидетель достаточно добросовестный. И вот в оценке игры Марии Александровны сестры расходятся: младшие утверждают, что их мать играла превосходно; старшая ограничивается сдержанным определением «свободно». Кому верить?
Валерия настаивает: «Художественного уклона в ней не было». И добавляет выразительную деталь относительно обстановки, в которой выросла Мария Александровна. В доме Мейна «был новейший фонограф, был рояль, были картины, но не видно было пристрастия к какому-либо виду искусства. Зато часы были предметом чуть ли не культа: во всех комнатах, всех размеров, всякого предназначения, на стенах, на столе, стоячие, висячие часы во время боя надолго наполняли комнаты таким звоном, гулом, что совсем не слышно было голоса собеседника.» (В.Цветаева, с.26).
Надо признаться, эти мещанские часы звучат убедительным похоронным звоном художественным способностям Марии Александровны.
Цветаева, в свою очередь, иллюстрирует высокое искусство матери тремя эпизодами.
«В разгар ее первого туберкулезного приступа», Мария Александровна едет