Она решительно занялась перестройкой. Обои повсюду были содраны и переклеены; прежняя мебель вынесена в сарай, ее место заняла другая: новая и дорогая, подаренная Марии Александровне ее «папашей», как она называла отца. Ненавистный портрет Иван Владимирович по ее требованию забрал к себе на службу, в Румянцевскую библиотеку.
Самого Ивана Владимировича, виновника незаслуженных страданий Марии Александровны, лишили просторного и удобного кабинета. «От него остался только большой письменный стол, вынесенный в общую гостиную, не к месту, так простоял он несколько лет. Здесь отец и занимался». (В. Цветаева. Записки, с.70).
Протеста со стороны Ивана Владимировича это не вызвало, поскольку за все теперь платила молодая жена, вернее, ее «папаша». В отличие от своей дочери, Иван Владимирович умел смиряться с неизбежностью.
Ванну, располагавшуюся в коридоре, Мария Александровна приказала убрать; членам семейства отныне предписывалось ходить раз в неделю в Палашевские бани. Из этого можно заключить, что в доме Мейнов ванны не было, – никто по своей воле не откажется от привычных бытовых удобств. Собственная ванна в Москве в то время была диковинкой; вероятно, домашние ванны Варвара Дмитриевна видела в Италии и по возвращении решила устроить у себя.
Однако самое нелепое новшество состояло в переносе кухни на чердак. «В старых хозяйствах, – поясняет Валерия, – кухни строились во дворе, отдельно от дома. При кухнях полагалось помещения для прислуги и комната, называвшаяся «прачечная». Делалось это во избежание многолюдства, шума и кухонных запахов в доме. (…)
Теперь, чтобы попасть на кухню, то есть, на чердак, «надо было подняться по лестнице в мезонин, и еще несколько ступенек по небольшой лестнице перед чердачной дверью, пройти которую можно было только пригнувшись, чтобы не ударяться головой о притолоку и низкий свод. Этими ходами надо было со двора носить на кухню дрова, ведрами таскать воду, уносить отбросы.» (Там же, с.70).
Не сказать, чтобы удобно, зато виден характер и забота об окружающих.
* * *
Маленькую падчерицу Мария Александровна невзлюбила с первого взгляда. Обращалась она с ней резко и властно, с плохо скрываемым раздражением. За все время совместной жизни она, богатая женщина, не сделала Валерии ни одного подарка; ни разу не приласкала ее и не проявила к ней симпатии. Тон ее с ребенком был суровым и непререкаемым. Словом, вела себя Мария Александровна, как классическая злая мачеха в тех слезливых романах, которые с чувством читала собственным дочерям.
Восьмилетняя Валерия, часто оставаясь одна в доме, развлекала себя как умела: то кружась в гостиной по паркету, представляя, что она на катке с подругами; то взбираясь на стул и «срывая» воображаемые яблоки и груши с больших филодендронов, стоявших в зале в белых кадках. Все эти невинные забавы были ей запрещены как «вредные». (Там же, с. 34).
Валерия старалась подружиться с мачехой, угодить ей; она собирала для нее букеты цветов; под руководством гувернантки рисовала для нее картинки, что-то вырезывала и клеила. Но ее усилия лишь вызывали у Марии Александровны досаду. За невинные шалости Валерию строго наказывали, разлучали с подругами, запрещали гулять.
Когда девочку отдали в гимназию, Мария Александровна зачем-то попыталась заставить ее носить безобразные дешевые «козловые» башмаки, – то ли из соображений экономии, то ли просто желая в очередной раз показать свою власть и унизить падчерицу. Но тут уж Валерия восстала и добилась права ходить в туфлях, как все остальные гимназистки.
* * *
Лучшие из вещей, оставшихся от покойной Варвары Дмитриевны, Мария Александровна отобрала в качестве будущего приданого Валерии, велела уложить в сундук и отправить на хранение. «Все остальные вещи моей мамы, какие не положены в сундук: менее дорогое белье, шали, одежда, веера, обувь, пояса, косынки, все мелочи – все должно быть сожжено». (Там же, с. 36).
Аутодафе по требованию Марии Александровны производилось публично, на глазах у Ивана Владимировича и восьмилетней девочки. Иван Владимирович и на сей раз не возроптал.
Если бы подобная жестокость была совершена по отношению к Цветаевой, она, наверное, написала бы о своих страданиях поэму, а то и не одну. Валерия ограничилась скупым рассказом о том, как спасала из огня вещи матери и прятала их потом на чердаке.
Однако не следует забывать, что и степень ранимости у сестер была разной. Цветаевой в океане ее выдуманных обид было, наверное, куда больнее, чем Валерии в потоке реальных. Валерия дожила до 83-х лет и умерла своей смертью. А Цветаева повесилась.
* * *
Мария Александровна не оставляла Валерию в покое и воспитывала неприязнь к ней и в своих дочерях. Цветаева рассказывает о том, как мать обучала ее игре на фортепьяно: «Педаль мне, кстати, была строго воспрещена». И далее приводит упрек матери: «От земли не видать, а уже педаль! Чем ты хочешь быть: музыкантом или (проглатывая «Леру»)… барышней, которая кроме педали да закаченных глаз…». (М. Цветаева. «Мать и музыка»)
Другой эпизод, тоже записанный Цветаевой. Вся семья, включая Ивана Владимировича, обедает за столом. «Разговор идет о Лериной подруге Раечке Оболенской.
– Терпеть не могу этой курсистки! – говорит мама. – Ни женственности, ни такта…
Лера молчит и смотрит в тарелку.» (М.Цветаева, «То, что было»).
О том, сколько женственности и такта было в самой Марии Александровне, можно судить хотя бы по ее манере вести застольную беседу, которая особенно ярко проявляется в следующей сцене.
«Круглый стол. Семейный круг. На синем сервизном блюде воскресные пирожки от Бартельса. По одному на каждого.
– Дети! Берите же! – Хочу безэ и беру эклэр. Смущенная яснозрящим взглядом матери, опускаю глаза и совсем проваливаю их, при:
Ты лети мой конь ретивый
Чрез моря и чрез луга,
И, потряхивая гривой,
Отнеси меня туда!
– Куда – туда? – Смеются: мать (торжествующе: не выйдет из меня поэта!), отец (добродушно), репетитор брата, студент-уралец (го-го-го!), смеется на два года старший брат (вслед за репетитором) и на два года младшая сестра (вслед за матерью); не смеется только старшая сестра, семнадцатилетняя институтка Валерия – в пику мачехе (моей матери).» (М.Цветаева. «История одного посвящения»)
Даже сделав скидку на свойственное Цветаевой пятикратное преувеличение, нельзя не поразиться атмосфере деликатности и взаимной любви, которая царила в семействе. Мать, укравшая у маленькой дочери заветный листок со стихами, чтобы выставить ее на всеобщее осмеяние; добродушно похохатывающий над унижением дочери родитель, к слову – профессор изящных искусств; тупой