2) то как же мы назовем сына еврейских родителей, рожденного в еврействе—тоже евреем?
Ходасевич, говорящий об одном из редакторов, носящем фамилию Эфрон, был… точнее.
Делая С<ергея> Яковлевича) евреем, вы оба должны сделать Сувчинского – поляком, Ходасевича—поляком, Блока—немцем (Магдебург), Бальмонта—шотландцем, и т. д.
Вы последовали здесь букве, буквам, слагающим фамилию Эфрон – и последовали чисто-полемически, т. е. НЕЧИСТО—ибо смеюсь при мысли, что вы всерьез—хотя бы на одну минуту—могли счесть Сергея) Я(ковлевича) за еврея.
Вы—полемические побуждения в сторону—оказались щепетильнее московской полиции, на обязанности которой лежала проверка русского происхождения всякого юноши, поступавшего в военное училище, – и таковое происхождение—иначе и быть не могло—за С<ергеем> Яковлевичем), – признавшей.
Делая С(ергея) Я(ковлевича) евреем вы 1) вычеркиваете мать 2) вычеркиваете рожденность в православии 3) язык, культуру, среду 4) самосознание человека и 5) ВСЕГО ЧЕЛОВЕКА.
Кровь, пролившаяся за Россию, в данном случае была русская кровь и пролита была за свое.
Делая С<ергея> Я(ковлевича) евреем, вы делаете его ответственным за народ, к которому он внешне—частично, внутренно же – совсем непричастен, во всяком случае—куда меньше, чем я!
Наднациональное ни при чем, с какой-то точки зрения Heine и Пастернак не евреи, но не с какой-то, а с самой национальной точки зрения и чувствования—вы неправы и не вправе.
Говорите в своих статьях о помесях, о прикровях, и т. д., ссылаться на еврейство «одного из редакторов» я воспрещаю.
Марина Цветаева
P. S. Евреев я люблю больше русских и может быть очень счастлива была бы быть замужем за евреем, но—что делать—не пришлось.» (М. Цветаева. Собр. соч., Т.7, с. 185).
Не вижу никакого смысла развенчивать выдумки, которые громоздит Цветаева, здесь важно лишь ее отношение к теме.
С другой стороны, она чрезвычайно умело завоевывала симпатии евреев и своими заявлениями, и своими стихами. Вот, скажем, часто цитируемое литераторами еврейской национальности место в «Поэме конца»:
Жизнь – это место, где жить нельзя:
Ев – рейский квартал…
Так не достойнее ль во сто крат
Стать Вечным Жидом?
Ибо для каждого, кто не гад,
Ев – рейский погром – Жизнь.
Только выкрестами жива! Иудами вер!
И дальше:
Гетто избранничеств!
Вал и ров. По – щады не жди!
В сём христианнейшем из миров
Поэты – жиды!
Евреи, в свою очередь, составляли большую часть доброхотов, помогавших ей в эмиграции. Их финансовая поддержка позволяла ей долгие годы держаться на плаву.
* * *
Живя во Франции, Цветаева разыскала свою дальнюю родственницу по матери, юную Наталью Гайдукевич. Между ними завязалась переписка, которая, впрочем, скоро угасла. Цветаева звала ее к себе, во Францию, обещала показать Париж и попутно давала крайне нелицеприятные характеристики своим родственникам по отцу.
Так, рассказывая о том, что Валерия однажды пришла на ее выступление в 1921 году (эпизод, скорее всего, придуманный), Цветаева выразительно прибавляет: «Но ведь что-то, вопреки ненависти к моей матери и мне: нам, нашей расе – ее пригнало». (17 марта 1934 года).
В данном контексте это звучит невольной обмолвкой. К какой расе принадлежала Валерия, единокровная сестра Цветаевой? А какой расы была Цветаева с матерью?
Валерия испытывала к Цветаевой искреннюю привязанность и в детстве заботилась о ней. Цветаева поначалу отвечала ей тем же, но, повзрослев, вдруг возненавидела. И хотя они перестали видеться, эта ненависть с годами только крепла. Возможно, в основе этой странной, необъяснимой ненависти лежала другая – к ее деду, историку Иловайскому, которого Цветаева считала ярым антисемитом?
Свои чувства к Иловайскому она открыто выплеснула в «Доме у Старого Пимена»; Валерия же не скрывала своей любви к деду, с которым у нее было несомненное внешнее сходство. Столь же беспричинно Цветаева ненавидела и вторую жену Иловайского, которая, как и Валерия, не сделала ей ничего плохого.
Той же решительной расовой чертой она отсекает от себя и брата Андрея. Он «был не менее странен, м. б. даже еще более, – совсем таинственен, но нас с Асей, по-своему, по волчьи, скрытно, робко, под покровом шутки и насмешки – любил. И умирать пришел – к нам». (Там же.)
Что Андрей пришел умирать «к ним» – разумеется, очередная фантазия Цветаевой. Умер Андрей в 1933 году, когда Цветаевой уже 11 лет не было в России. Что касается Аси, то он помогал ей деньгами и продуктами, она регулярно ходила к нему подкармливаться. Но в данном случае, как и выше, важны не факты, а восприятие Цветаевой родства и чуждости.
Добавлю, что внук Натальи Геевской, польский поэт, переводчик и драматург Владислав Завистовский, который и отыскал переписку Цветаевой с Гайдукевич (в замужестве – Геевской), своих еврейский корней никогда не скрывал, что, впрочем, не доказывает наличие их у его бабки.
Глава тринадцатая. Бестактная пианистка
В дом Ивана Владимировича молодая жена вместе с приданым принесла свои обиды и надрывы. Истерическим складом характера, перепадами настроения, своеволием, резкостью, упреками, которыми она осыпала ближних, скандалами и частыми слезами, она, судя по описаниям всех трех сестер, напоминала героинь Достоевского. Хотя Достоевского она не любила, – то ли оттого, что узнавать себя в зеркале часто бывает неприятно, то ли за его антисемитизм.
Она обожала немецких романтиков, особенно Гейне. Говоря о Гейне, Цветаева всегда подчеркивала, что он был евреем, вероятно, это обеспечивало ему в их с матерью глазах неоспоримое преимущество над другими поэтами. Любила и мелодраматическую французскую чепуху, вроде романов Мало для подростков: «В семье», «Без семьи»; и его же трилогию «Жертвы любви» – для сентиментальных девиц. В русской литературе она предпочитала бытописательство с уклоном в народничество: Чирикова, Телешова, Короленко, Сысоеву. Но выше всех она ценила Горького.
Подобный выбор указывает на отсутствие в характере веселости и чувства юмора, на склонность к слезам и сильно развитую жалость к себе. «Горечь маминой несбывшейся жизни обрушилась на нас, дочерей», – писала Цветаева. Однако в первую очередь эта горечь обрушилась на падчерицу.
* * *
Повышенной чувствительностью Иван Владимирович не отличался, ему и в голову не пришло подумать о том, каково будет молодой впечатлительной женщине в доме, где он прожил десять лет с другой. Как мы знаем, единственная произведенная им перемена заключалась в том, что на видном месте он повесил портрет покойной жены. Этот портрет доводил Марию Александровну до злых рыданий; она даже жаловалась на него отцу.
Все три сестры Цветаевы уверены, что Мария Александровна ревновала мужа к покойной жене, и все три ошибаются. Ревновать? – записывала она в дневнике. – «К чему? К бедным костям на кладбище?…» (А.Цветаева. Воспоминания, с.52). Сам Иван Владимирович не вызывал в