Мимо проезжали редкие машины. Проскрипел ПАЗик, выглядевший так, будто ехал прямиком из девяносто восьмого года в девяносто девятый. По встречной прогудел лесовоз, тащивший на спине очередную партию трупов родственников Осины. Из которых человечки в лучшем случае сделают домашнюю мебель, а в худшем — просто сожгут. Точно так же, как я только что планировал спалить себя самого: вспышка тепла и света на краткий миг — и горсть серой золы и белого пепла, что ветер разметёт по Земле без остатка. Видимого остатка. То, что сохранится после меня, станет пищей для клеток простейших, насекомых и травы. Ты был кругом прав, Муфаса…
— Ты совсем охренел что ли, фикус полоумный⁈ — раздался рёв рядом.
Я с трудом, с противным мерзким хрустом повернул голову и увидел потрясающую по экспрессии и абсурду картину. На обочину с трудом выбрался с заднего дивана Сергий, извлёк из салона запотевшую банку с Осей. И теперь самозабвенно орал на неё так, что каплями она покрылась и снаружи.
— Кто давеча про изуверов говорил, которых хлебом не корми — дай хорошее улучшить⁈ А сам-то, мать твою, Менгеле недоделанный! Святогора решил нового смастерить⁈ А если б он за рулём отошёл — ты не подумал, Буратино⁈
Я никогда не видел в такой ярости, пожалуй, никого. Вокруг деда плясали всполохи натурального пламени, а то поле, что в машине отстояло от его тела от силы на ладонь, росло на глазах, тоже принимая форму шара. В движущихся на нём узорах стали появляться коричневые, как засохшая кровь, и чёрные кляксы.
— Мы бы тут всей телегой под лесовоз вон влетели — и труба! Прокатились до северной ёлочки! У него же опыта — считанные дни, ты об этом подумал, роза в банке⁈ — не умолкал дед. — Он же чуть всю Землю наизнанку не вывернул, судя по той Яри, что я почуял, — и Сергий осёкся на полуслове, разом перестав орать.
— Понял теперь, дурень сивый? — спокойно осведомилось у него Древо.
— А как же это?.. — ахнул он, неловко пытаясь выудить одной рукой из нагрудного кармана рубахи свои очки в толстой оправе. Стоявшая на широкой ладони банка с Осиной опасно покачивалась. Из открытой двери выбралась Алиса и едва успела спасти ростки предвечного Древа от падения.
— Ну да, на тоненького прошло, согласен. Но прошло же? Одно к одному сошлось: и девица-краса, и родня обретённая, и наставник старый. Ты, Серый, помнишь, в какую зиму смог окрест меня коло дивное, разноцветное разглядеть? — если я ничего не путал, что речь шла о той самой ауре.
— Такое забудешь, — уселся прямо на короткую пыльную траву рядом со мной Сергий. — семьдесят семь годков прошло, как один, как и в былинах сказано. В ту зиму и увидал.
— А он — сегодня. Да сумел напрямую ко мне мыслью дотянуться, так, что ни единого из вас не потревожил.
— Иди ты! — дед дёрнулся, и очки упали с носа, он едва успел подхватить над самыми камнями. Надо бы нам всем, пожалуй, на травку перебраться. На земельку тоже можно. Где помягче.
— Сам иди. Речь смысленную, ко Древу обращённую, повёл Странник, у которого опыта — с гулькин… эммм… неопытный Странник, в общем. Но это ладно, это бывало, пусть и не так быстро. А он ведь, Серый, Землицу-матушку почуял!
Очки всё-таки выпали из рук старика. Хорошо хоть — на штаны. Надо, кстати, будет ему что-то более актуальное справить — в нейлоновой полосатой рубашке и брюках, пусть и отглаженных, со стрелками, что были заправлены в начищенные кирзовые сапоги, смотрелся он… Не смотрелся он, короче. А прибавить к тому ещё привычку пристально глядеть на банку с растением и разговаривать с ней вслух — жди повышенного внимания в любой гостинице. Санитаров бы не стали сразу звать.
— Могута… — зачарованно прошептал Сергий, и тут же прижал широкую ладонь ко рту.
— Она, брат, самая, — подтвердило Древо. — Ты, Аспид, пока о простом думай, правильно. Портянки там, портки, фельдшера́ из «жёлтого дома». Тебе головку-то напрягать рано пока. Вон опять едва не растёкся мыслию по древу-то. — В Речи его слышалось, кажется, смущение.
Алиска вынырнула из машины, куда сунулась, стоило только деду опасть на обочину и перестать угрожать банке разбитием. Разбиением? Боем стеклотары, короче. В одной руке у неё была полторашка с водой, на второй с выражением крайней заинтересованности на моське подпрыгивал Павлик. Я продолжал сидеть на гравии, впивавшемся в задницу, не обращая ни на ощущения, ни на происходящее в целом, кажется, ни малейшего внимания. Картинка растущих внутрь деревьев была слишком яркой, чтобы отвлечься от неё так быстро.
Лина буквально выдернула бутылку у сестры, намочила невесть откуда взявшийся носовой платок и стала обтирать мне лицо. На платочке были какие-то цветы. Кажется, тоже розовые. Как те лучи, что тянуло ко мне её поле. Только в них, в середине, пробивались заметные синие полосы. Тревога, наверное. На то, что творилось вокруг, я смотрел, как безнадежный завсегдатай сумасшедшего дома — ни эмоций, ни интереса, ни внимания. Даже когда Лина отняла от лица платок, насквозь мокрый и полностью ярко-красный, никакой заинтересованности во мне он не вызвал.
— Это что же выходит, — начал было Сергий, но Ося тут же перебил его:
— То самое, Серый. Вот прямо оно, как есть. За плечом у княжича должен именно такой дядька стоять — ярый да могутный. Так у вас исстари повелось. И он теперь у нас есть. Главное, чтоб перестал в овощ играть, а то долго что-то.
— Да ты никак и вправду из ума выжил, Оська! — воскликнул дед, так и не отняв ладонь от лица. — У него с твоего первого «здрасьте» чуть все мозги не вылетели, а ты третьим порядком сразу⁈ Да у него шансов, чтоб душа в тулово вернулась, поди, ни единого и нет!
— Не вопи! — «голос» Осины был жесток и твёрд, аж звякал. Вздрогнули на этой фразе все, а Павлик даже скривил нижнюю губу