— Сильно изуродовали Землю-матушку двуногие? — спросил я, не будучи уверенным до конца, кому именно адресую вопрос, себе или нет.
— Быстро учишься, Аспид, — ответ прозвучал в голове не сразу. Мы как раз проезжали мост через речушку с добрым названием «Любушка». Я чуть прижал между большим и указательным пальцами правой руки большой палец на левой руке Лины, которая так и не убирала свою ладонь с моей. И подмигнул ей, когда вслед за пролетевшей табличкой с именем реки показался указатель на деревню «Бубниха». Жизненно вышло.
— Как тебе помочь, Ось? Я твою боль и тоску будто спинным мозгом чую. Как остальные только терпят, Сергий тот же? — «продумал» я, старательно держа внимание на той самой точке сферы, что выбрал изначально.
— Засади лесами Землю и сведи всё свое племя скудоумное, — нехотя ответил он.
— Ещё варианты? — я старался оставаться спокойным. Потому что сам на месте Древа вряд ли нашёл бы хоть одно цензурное слово.
— Не знаю, Аспид. Понятия не имею. Отвык я как-то от этого чувства, знаешь ли. Всегда и обо всём имел понятие, а тут — как корова языком… — «слышать» растерянность существа такого масштаба было, откровенно говоря, страшновато. По сфере поплыли какие-то сине-зелёные разводы, с лиловым по краям.
— Тяжко мне, Яр, — вдруг сказало Древо. И я, кажется, ощутил на себе крошечную, триллионную, наверное, долю его скорби. Но мне хватило. На скамейке возле двух родных могил было, как ни жутко, как ни противоестественно это ощутилось, в тысячи, миллионы крат легче.
Переложив ватную ногу на педаль тормоза, еле-еле вытащил руку из-под Линкиной, и с трудом нажал кнопку «аварийки», перестраиваясь на обочину.
— Что случилось? — Энджи смотрела с тревогой, но спросила шёпотом, чтоб не будить продолжавших спать. Хотя я знал, что Сергий очнулся, едва только изменилась скорость машины. Но виду не подавал.
— Сейчас… Подышать надо, — просипел я в ответ, невнятно и глухо. Потому что на сбитом дыхании, под оглушительный колокольный звон сердца в ушах и со сжатыми до хруста зубами чётко и внятно не получилось.
Машина остановился, и я только что не выпал на край асфальта. Перед глазами плыло, ноги не держали. С трудом разглядел Лину, что сунулась подмышку и помогла дойти до обочины, обогнув капот, за который я держался обеими руками.
— Яр, скажи что-нибудь⁉ Что — сердце, голова, что⁈ — шептала она прямо в ухо, пытаясь неумело нащупать пульс на запястье. Вот удивилась бы, найди. Там, наверное, под триста шарашило.
— Отдышусь — пройдёт, — без всякой уверенности прохрипел я, но уже чуть слышнее и разборчивее. Подыхать на обочине не хотелось ни в какую. Пугая девчонок и бросая в самом начале пути всех тех, кто поверил мне. И в меня.
Положил обе ладони на гравийную насыпь. Сжал камни так, что, кажется, пробил левую руку и сломал пару ногтей. Но боли не почувствовал. Внутри болело сильнее. Удружил, пень старый.
Стараясь дышать носом и как можно глубже, утопил руки ещё дальше в гравий. Коснулся Земли. И замер. Потому что услышал то ли напев, то ли музыку, странную, на пределе слышимости, очень-очень далёкую, но такую ласковую и нежную — будто мама снова пела мне колыбельную Анны Герман**. Только с ещё большей любовью и теплом. Чего, конечно же, быть не могло. И отлегло. Разом.
Странные, неожиданные чувства продолжали хоровод. Пепельно-чёрная ледяная скорбь немыслимых размеров переплелась с ярко-алой любовью, горячей, но не обжигающей. И отступила. А лютый мороз, сковавший нутро, разогнавший сердце и перебивший дыхание, сменился на ласковое доброе тепло. Будто мама обняла. И из глаз потекли слёзы.
— Чем помочь тебе, милый? — кому голос принадлежал — я не понял. С равным успехом это, наверное, могла быть Энджи, которую я, кажется, здорово напугал. И мать сыра Земля, чью песню я, видимо, услышал, опять провалившись с треском за пределы допустимого человечкам. Мелким двуногим нахалам. Кабы я знал, чем мне помочь… Почему-то ближе всех было исходное решение, предложенное Осиной: вытравить, стереть с лица Земли опухших от самомнения якобы разумных. И засадить всё лесом. И смотреть с тихой благостью, как он рушит всё, что понатыкали на груди матери-планеты паразиты-симбионты всех цветов — чёрные, белые, жёлтые и красные. И всех-то дел: вдохнуть поглубже, втянуть отовсюду побольше Яри, частицы которой блистали-переливались вокруг. И отдать её, пропустив сквозь себя, сделав доступной для восприятия, Земле. А она сама разберётся, что сделать с той силой, что окружала её всегда, но ей самой доставалась всего несколько раз за вечность.
И тут прямо перед закрытыми глазами появилось лицо Павлика. С тем самым выражением, с каким он пытался объяснить мне дорогу к затерянному в лесах дедову хутору. С чуть нахмуренными светлыми бровками и не по-детски пристальным выражением глаз. И тут же, следом за ним — Алиска, когда цеплялась за мои руки, сидя на табуретке, но будто падая или уходя под воду. А сразу за ней — открывшиеся глаза Сергия за толстыми стёклами очков, в которых догорал, будто успокаиваясь и остывая, яркий белый свет, словно от молний, бивших оттуда. И я распахнул веки, резко, рывком, не обращая внимания, что весу они были неподъемного.
Лина стояла голыми коленками на остром гравии, держа меня обеими руками за плечи. Наверное, чтоб на спину не завалился. Заглядывая мне в глаза. В её широко раскрытых голубых озёрах плескался страх и одновременно с ним — какая-то необъяснимо твёрдая решимость. Губы были снова сжаты в нитку. Но в голове, пробившись сквозь гул кровавых колоколов, вспышки острой боли и рёв близкого пламенеющего потока Яри, раздалось:
— Не бросай меня! Не уходи, Яр! Ты мне нужен!
Дальнейшее сравнить мне было не с чем. Можно представить, как по отмашке красным флажком из сотен стволов артиллерийской батареи вылетают в клубах дыма снаряды, которые взрывная энергия, тянущаяся за каждым из них огненным хвостом, толкает к горизонту. И разом втягиваются обратно