Мана, по словам Леви-Стросса, есть не что иное, как имя для этого излишка пустых, не обладающих никаким смыслом означающих. Мана – это «плавающее означающее», репрезентирующее бесконечный избыток означающих, который является «тяжким бременем для любой законченной мысли (но одновременно залогом искусства, поэзии, мистического и эстетического изобретательства) и который научное познание в состоянии лишь частично дисциплинировать, но не зафиксировать его в неподвижности»[48]. Таким образом, мана представляет собой «нулевое символическое значение, то есть знак, указывающий на необходимость символического содержания, дополняющего то, что уже несет означаемое»[49]. При этом Леви-Стросс считает свою интерпретацию маны «переводом» моссовской концепции на язык актуальной теории, сохраняющим «верность мысли Мосса».
Очевидно огромное значение этой интерпретации маны для позднейшего постструктуралистского теоретизирования. Достаточно вспомнить, что понятие дополнительности играет ключевую роль в Грамматологии Деррида, где оно изнутри направляет весь дискурс деконструкции. О той карьере, какую сделало понятие «плавающего означающего», и говорить нечего. Однако представление о бесконечном избытке означающих без означаемых имело такие теоретические следствия, которые Леви-Стросс вряд ли в полной мере предвидел. Даже конечное число означающих, обладающих, согласно Леви-Строссу, неким значением, референтом, означаемым, было со временем освобождено от всякого значения – а именно тогда, когда возник вопрос, можно ли установить такое конечное число значений, если игра пустых означающих тотальна и бесконечна. Бесконечный избыток пустых означающих увлек все конечные значения в бесконечность этой пустоты и освободил все означающие от их означаемых. Прогресс мысли в целом стал казаться бессмысленным и тщетным по причине своей конечности. Поэзия, понятая как игра с пустыми знаками – с означающими без означаемых, восторжествовала над наукой.
Можно, конечно, поставить вопрос о том, насколько леви-строссовская интерпретация маны соответствует основной интенции моссовской модели символического обмена. В любом случае ясно одно: мана для Леви-Стросса хоть и является бесконечной ценностью, но ею могут оперировать и конечные субъекты, так как речь здесь идет уже не о скрытой силе, принадлежащей порядку реальности и действующей из-за спины протагонистов символических актов, а об избытке пустых знаков, лежащих перед глазами этих протагонистов как их бесконечное будущее – как «прогресс мышления». Даже если эта перспектива остается неосуществимой, непереживаемой, ею можно оперировать – ее можно обменивать, перемещать, открывать и закрывать. Вопрос только в том, вправе ли мы говорить о бесконечности «плавающих означающих» в отношении такой перспективы. С точки зрения Леви-Стросса, эти означающие являются «плавающими», потому что они не привязаны к определенным означаемым, определенным значениям. Но это не значит, что означающие фактически, «физически» плавают наподобие осьминогов или рыб в воде – хотя на эту мысль и наводит метафорика, заимствованная Леви-Строссом у Мосса. Пусть даже не все означающие прикреплены к означаемым, в любом случае все означающие медиально фиксированы: в качестве материальных знаков они неизбежно занимают определенное место на карте медиальной поверхности.
Несмотря на то что означающие могут быть плавающими в отношении своего смысла, сами по себе они покоятся – если, конечно, не перемещаются по определенным медиальным каналам. Если же, с другой стороны, количество означающих бесконечно, то мы не можем исходить из того, что все означающие отличаются друг от друга, потому что мы не способны контролировать бесконечное количество возникающих при этом дифференций – вполне возможно, что в бесконечности все означающие идентичны. Но коль скоро нельзя с уверенностью сказать, что означающие отличаются друг от друга, поскольку их количество бесконечно, то у нас также нет оснований считать, что речь при этом вообще идет об означающих, ведь, согласно основной предпосылке структурализма, означающие определяются исключительно посредством дифференций, отличающих их друг от друга. Следовательно, допущение, будто мы можем говорить о бесконечном количестве означающих, которое в конечном счете привело от классического структурализма к постструктурализму, оказывается весьма проблематичным. Возможно, нам следует говорить не столько о бесконечном количестве означающих, сколько о потенциальной бесконечности медиальной поверхности, открытой «прогрессу мышления», поскольку она позволяет заполнять себя знаками, которые затем могут быть связаны с определенными означаемыми.
Бесконечное множество пустых означающих, не имеющих твердых значений, можно истолковать лишь как перифраз понятия медиума: поскольку эти означающие имеют только медиальное место, а не значение, то их единственным посланием служит сам медиум. Ману, понимаемую Моссом как сила, которая присуща знакам и которая их обменивает, можно интерпретировать как медиальность знаков. Медиум оказывается, таким образом, бесконечной перспективой времени, то есть проекцией бесконечного медиаонтологического подозрения на медиальную поверхность, – а медиальная экономика становится экономикой времени. Будущее медиума открывается подозрением, которое он провоцирует у зрителя. Эта связь между временем знаков и медиаонтологическим подозрением отнюдь не случайна, так как субмедиальный носитель может манифестировать себя зрителю только посредством долговечности знаков, которые он несет. Недаром Леви-Стросс считает, что мана как бесконечный избыток пустых означающих выражается прежде всего в поэзии. Ведь в формалистической и структуралистской традиции поэзия часто интерпретируется как манифестация медиума языка – в противоположность обычной коммуникации, которая ставит на первый план содержание, коммуникативное сообщение, авторскую интенцию и тем самым скрывает медиальность языка.
Однако, подобно многим другим ученым, Леви-Стросс оказывается слишком романтичным, чтобы говорить о поэзии, скажем, в терминах соперничества между отдельными поэтами[50]. С его точки зрения, вся поэзия сводится к утрате значения, обладающей неизменным магическим воздействием – маной. Леви-Строссу известна лишь оппозиция «наука versus поэзия», которая равнозначна оппозиции «означающее с означаемым versus свободно плавающее означающее». К тому же, по Леви-Строссу, для говорящего поражение его послания неизбежно, а мана поэзии как знак такого поражения могущественна. Таким образом, Леви-Стросс включается в большую традицию: вслед за ним Поль де Ман также описывает поэзию как непроизвольную утрату значения, собственного послания, неизбежно постигающую поэта, потому что его послание подвержено неумолимой деконструкции и опустошению[51]. Похоже, поэзия возникает прежде всего тогда, когда мы к ней не стремимся. При этом игнорируется тот факт, что утрата значения вполне может быть результатом сознательной поэтической стратегии, направленной как раз на то, чтобы заменить свое послание посланием медиума. Неразличимость между собственным посланием и посланием медиума, о которой постоянно говорит де Ман, не есть профессиональная неудача поэзии – напротив, поэзия XX века демонстрирует соперничество в утрате значения, и в нем, как и во всяком соперничестве, имеются свои победители и свои побежденные.
Работа поэтической мысли как раз и состоит в постоянном поиске всё новых и новых плавающих, лишенных смысла означающих