Последнее соображение показывает, что позицию Мосса, даже несмотря на то, что его модель имеет определенные «гуманистические» следствия, нельзя назвать антропоцентрической. Так, он сравнивает людей и их культуры, включая и их рынки, с глубоководной фауной: человеческие институты для него подобны «осьминогам и анемонам»[35]. Следует понимать, говорит Мосс, что человеческие массы приводятся в движение силами, не исходящими от самих людей: «Мы обнаруживаем людские множества, погруженные в свою среду и свои чувства»[36]. Человеческая цивилизация, согласно Моссу, изначально пребывает под водой. И мы обнаруживаем первичный факт человеческого существования не в пресловутом внутреннем «океаническом чувстве», а во внешнем наблюдении потоков, постоянно перемещающих и меняющих всё человеческое. Становится ясно, что принципиальная трудность в обращении с моссовской моделью вытекает из вопроса о том, как понимать природу принуждения, заставляющего каждого человека участвовать в обмене всеми знаками и ценностями.
Конечно, можно интерпретировать это принуждение в духе обычной экономики как рациональное – как расчет, позволяющий нам выжить и продвинуться по социальной лестнице в том обществе, к которому мы принадлежим. В этом случае принуждение, исходящее от общественных конвенций, которые предписывают нам участие в символическом обмене, передается через сознательное решение отдельного человека, следующего логике этого обмена. И в тексте Мосса есть много мест, полностью подтверждающих понимание принуждения как сознательного расчета. Но еще больше таких мест, которые противоречат такому пониманию. Принуждение к обмену описывается в них как субмедиальное, океаническое движение, подчиняющее своей власти отдельного человека даже (и в первую очередь) в том случае, если на сознательном уровне он стремится отвергнуть господствующие конвенции символической экономики: тот, кто не желает добровольно и осознанно участвовать в обмене, обменивается по принуждению.
Первая, антропоцентрическая и гуманистическая, интерпретация символического обмена особенно популярна в более поздней этнографической литературе. Символический обмен часто описывается в ней как своего рода «примитивная» социальная идиллия, в которой равным образом могут участвовать все люди со всем своим символическим богатством, – как утопическая картина экономики по ту сторону частной собственности, накопления богатств, индивидуализма и общественной изоляции индивидуумов. Между тем некоторые этнографы ставят эту идиллическую картину под сомнение и пытаются доказать, что воля к накоплению и сбережению существовала и в архаических обществах. Так, некоторые, в частности сакральные, предметы выводятся из символического обмена и сохраняются как неотчуждаемая собственность племени[37]. Это ограничение описанного Моссом принуждения к тотальному обмену привносит элемент индивидуалистической изоляции в мнимый первобытный рай архаических культур[38]. Однако и гуманистическая, идиллическая интерпретация моссовской модели символического обмена, и ее эмпирическое опровержение (отстаиваемое новейшими исследованиями) в равной степени упускают из виду радикализм символической экономики в описании Мосса.
Символический обмен отнюдь не сводится Моссом к системе правил, которым можно следовать или не следовать. Скорее речь идет о принуждении, реализуемом даже без сознательного согласия со стороны действующего лица и вопреки его эксплицитной воле. Даже племени, стремящемуся хотя бы частично сохранить свое богатство, когда-нибудь позднее придется расстаться с ним в результате войны или катастрофы. Свобода индивидуального решения в отношении символической экономики имеет для Мосса периферийное значение[39]. В этом смысле символический обмен в его описании весьма напоминает гегелевскую диалектику: абсолютный Дух использует для своего собственного, внутреннего, субфеноменального, субмедиального движения как тезис, так и антитезис, как утверждение, так и отрицание. Тот, кто действует в духе своего времени, вознаграждается. Тот, кто действует не в духе своего времени, наказывается. Однако и тот и другой служат одному и тому же Духу. Дар для Мосса изначально внутренне противоречив и парадоксален – если угодно, диалектичен. Он служит знаком миролюбия, симпатии и щедрости – и в то же время знаком агонистического вызова, провокации, порабощения одариваемого и войны. Стало быть, тот, кто не признает экономику дара и ответного дара по доброй воле, включается в нее через войну и борьбу. Каждому суждено когда-нибудь – самое позднее в момент смерти – потерять всё то, что он не подарил и чем пока еще владеет. Каждый включен в тотальную циркуляцию символических благ – осознанно и добровольно или нет. Поскольку моссовская модель символического обмена рассматривает дарение, так же как военную добычу или наследство, через призму смерти, эта модель действительно описывает «систему тотальных поставок».
Любая человеческая цивилизации, согласно Моссу, изначально находится под водой – или, иначе говоря, под подозрением. Она не может остаться в стороне от движений и потоков этого невидимого океана – желает ли она плыть вместе с ними или нет. Вода, то есть универсальный медиум всех коммуникаций, – это, разумеется, не абсолютный Дух в смысле Гегеля, действующий под покровом феноменальной, медиальной поверхности мира. Но этот медиум нельзя понимать и как носитель позитивной, научной, механической, «объективной» необходимости. Хотя отдельные протагонисты не могут управлять символическим обменом в его совокупности, разница между благодарностью за подарок и презрением за скупость в конце концов всё же ощутима. Конечно, обмен как таковой осуществляется в любом случае. Но щедрый подарок, то есть действие по правилам символического обмена, наделяет дарящего блеском, который не мог бы появиться в результате естественной, механической необходимости. Поэтому Мосс пытается определить и назвать силу, действующую по ту сторону оппозиции «дух versus материя» и управляющую символическим обменом. Она должна независимо от нашей воли принуждать нас к обмену символическими ценностями. Но в то же время предполагается, что действие этой силы позволяет судить, идет ли речь о добровольном отказе или невольной потере.
Клод Леви-Стросс: мана, или плавающее означающее
В самом начале своего текста Мосс указывает направление, в котором должны вестись эти поиски. Здесь он формулирует центральный вопрос своих дальнейших изысканий: «Какая сила, заключенная в даримой вещи, заставляет одариваемого делать ответный подарок?»[40] Мосс дает этой силе имя «мана», позаимствованное из полинезийских языков. Позднее фигура маны оказалась наиболее обсуждаемой и продуктивной среди всех фигур моссовской мысли. Он определяет ману как «магическую, религиозную и духовную силу»[41], которая, как верят жители Полинезии, присуща подарку и способствует тому, чтобы этот подарок когда-нибудь возвратился к дарящему. После того как подарок был преподнесен и принят, он некоторое время оказывает помощь и поддержку своему получателю – мана подарка остается, если так можно выразиться, магически позитивной. Но позднее душа подарка («хау») начинает испытывать тоску по своему источнику, по дарителю, и подарок устремляется прочь от