Экономизация бескорыстия, щедрости, самопожертвования и даже саморазрушения – словом, романтического – такова, безусловно, самая завораживающая черта моссовской модели символического обмена. Современные учения о рынке и рыночных отношениях, получившие распространение по крайней мере со времен Адама Смита, предлагают вполне определенный человеческий образ, «внутренне» определяющий поведение конкретных агентов этого рынка. Протагонист рынка – это эгоистичный, расчетливый и беспощадный индивидуум, руководствующийся в своих действиях исключительно калькуляцией расходов и прибылей. Этот «типический» буржуазный индивидуум, которому чужды представления о чести и бескорыстии, был и остается постоянной мишенью как романтической критики и иронии, так и повседневных насмешек. Романтизм, включая романтизм политический, ищет антибуржуазную альтернативу в искусстве, в религии, а также в войне (и даже в первую очередь в войне, ибо она более, чем что-либо иное, требует от человека бескорыстного самопожертвования, преданности, вплоть до смерти и примата чести), чтобы дать человеку шанс действовать в соответствии с внутренними высшими принципами и императивами, не сводимыми к внешнему, экономическому и низменному расчету.
Мосс предпринимает элегантную попытку описать этот «внутренний и высокий» романтический идеал самоотдачи и «подлинного величия» как релевантную сферу экономики в широком смысле этого слова – как строго регулируемый взаимный обмен дарами. С одной стороны, жесты бескорыстной щедрости легитимируются при этом в контексте экономической целесообразности: теперь даже закоренелый сторонник капиталистического рынка не может более утверждать, что саморазрушительная жертвенность – не более чем романтическая фантазия. Но, с другой стороны, всё романтическое радикально деромантизируется и экономизируется. Поэтому моссовская теория всегда вызывала и вызывает трудности у ее интерпретаторов. Читатель Мосса постоянно сталкивается с иронией, которую, однако, нельзя назвать чисто литературной, поскольку она проистекает из реального положения вещей. Каждое теоретическое объяснение служит здесь одновременно обоснованием и развенчанием, унижением того, что объясняется. Впрочем, теория, которая стремится что-то объяснить, сама по себе уже есть бескорыстный подарок предмету объяснения: благодаря объяснению этот предмет становится «понятным» и тем самым получает легитимный социальный статус. Но предмет теории не может – разве что крайне редко – достойно ответить на подарок объяснения. И это «внутренне» оскорбляет его. Прекрасно известно, например, что многие художники и писатели чувствуют себя оскорбленными и недооцененными именно теми критиками и теоретиками, которые подарком своих интерпретаций больше всего способствовали их успеху и славе.
Мосс постоянно тематизирует то, что он называет агонистическим характером дара. Всякий дар есть одновременно вызов, атака на честь одариваемого, и эту атаку нужно отбить ответным даром. В ряде мест своей книги Мосс показывает структурное сходство между дарением и военными действиями: в некоторых культурах подарок обычно бросают в пыль под ноги одариваемого наподобие перчатки, которая служит объявлением войны, – и тем не менее речь при этом идет о празднике дарения. Чтобы пояснить этот воинственный компонент дарения, Мосс цитирует также известную немецкую поговорку «взять реванш за подарок». С помощью подарка даритель приобретает символический контроль над одариваемым, который чувствует свой долг перед дарителем и спускается поэтому на более низкую социальную ступень.
В определенных обстоятельствах целое общество может оказаться в долгу у одного человека, совершившего бескорыстную жертву и тем самым получившего значительную символическую власть над обществом. Однако первый обмен дарами, по Моссу, – это обмен дарами с богами, духами и мертвыми. Приносимая мною жертва божеству может показаться бессмысленной тратой имущества, но, по сути, я вынуждаю этим божество сделать ответный дар. Когда я снова и снова приношу жертвы своему богу, то рассчитываю, что позднее он поможет мне в трудной ситуации, которую я в момент жертвоприношения не могу предвидеть. Таким образом, символическая экономика не ограничивается человеческим миром. Эта экономика тотальна еще и в том смысле, что она втягивает в обмен дарами не только живых людей, но и богов, духов, умерших предков и еще не родившихся потомков. Возможно, важнейшей характеристикой этой экономики является то, что она, в отличие от рыночной экономики, структурирована не антропоцентрически и охватывает не только живых, но также все призраки всех времен.
Впрочем, такая вещь, как человеческая личность или индивидуальность, может, согласно Моссу, появиться только в контексте символической экономики – только благодаря ей человек может получить «лицо», выражающее его «внутренний мир»[29]. «Внутренняя» личность человека не дана ему от рождения, а продуцируется как эффект его символических действий. Если получатель дара не отвечает на него, он теряет лицо. В чем причина? Очевидно, мы получаем свое лицо только в качестве дарителей. Слово «личность» является производным от слова «личина» (лат. persona), а личина – это маска, которая первоначально означает то же самое, что лицо. Стало быть, обладание лицом, «персоной» первоначально служит привилегией, наградой. Раньше не все имели лицо, или личину, не все были «персонами» – военачальники и жрецы, например, в этом отношении находились явно в привилегированном положении[30]. При этом офицер имел не свое собственное лицо, а лицо офицера – маску чести. Лицо было частью униформы. Офицер, совершивший нечто несовместимое с воинской честью, терял свое лицо, пятнал свою униформу. Стало быть, личность, лицо и индивидуальность обмениваются в рамках символической экономики, как и все другие знаки, что лишает смысла вопрос о субъекте этой экономики. Обрести свою личность каждый протагонист символической экономики может, лишь присвоив знак с долгой предысторией – лицо, которое уже долгое время носилось другим. И обладать неповторимой, нередуцируемой индивидуальностью означает, судя по всему, носить хорошо знакомую романтическую маску, которую можно легко потерять в результате «эгоистичных» и «меркантильных» поступков.
Однако подобный обмен идентичностями вовсе не ведет к исчезновению границ индивидуума, к текучей идентичности или к децентрации субъекта, о чем так часто и так охотно говорят сегодня. Субъекты символической экономики, обменивающие знаки своей личности, остаются вполне центрированными и далеки от того, чтобы растворяться. Эти субмедиальные субъекты постоянно меняют свои маски на медиальной поверхности. Но они одновременно достаточно определенны в качестве носителей символического обмена благодаря тому, что занимают определенные места в топографии этой поверхности. И прежде всего они определяются тем, что символический обмен, как постоянно подчеркивает Мосс, имеет военный, то есть стратегический, характер.
Этот агонистический компонент символического обмена особенно ясно обнаруживается в феномене, который Мосс назвал «потлачем», воспользовавшись для этого старым индейским словом[31]. Потлач заключается в вызывающей, демонстративной и на первый взгляд бесцельной трате собственного имущества. Когда вождь частично или даже полностью уничтожает свою собственность