Откровенность не имеет ничего общего с референциальностью знака и, следовательно, с вопросом о «соответствии знака и референта». Откровенность относится не к сигнификативному, а к медиальному статусу знака – к тому, что скрывается за этим знаком. Квазиавтоматическое повторение одного и того же вызывает впечатление бесконечно функционирующей программы, постоянно выплевывающей определенные фразы и знаки и не связанной с манифестацией субмедиального субъекта, духа, мышления, личности. Обычное, традиционное, репетитивное покрывают субмедиальное пространство наподобие непроницаемой пленки, создавая тем самым эффект неоткровенности. Если на медиальной поверхности не наблюдается никакого движения, никакого перемещения, никакого сбоя, субмедиальный субъект выглядит совершенно спокойным – и именно этот внутренний покой делает субмедиальное пространство особенно подозрительным. Тот, кто говорит и живет машинально, автоматически, без отклонений, по строгим правилам, внушает нам особенно интенсивное подозрение, что внутри он абсолютно другой, нежели на поверхности, поскольку у нас возникает ощущение, что он не хочет нам себя показывать. В этом случае наблюдатель неизбежно прибегает к агрессивной, провокационной стратегии разоблачения, чтобы силой вынудить другого к признанию – заставить его скинуть маску и показать свое истинное лицо. При этом наблюдатель рассчитывает не на что иное, как на непроизвольный сбой в программе, прорыв, движение, ошибку, неудачу – иными словами, на появление другого, чужеродного, необычного знака среди привычной рутины. Именно такой знак расценивается как проникновение во внутренний мир другого.
Следовательно, ожидание момента откровенности есть ожидание внезапного появления чего-то чуждого, необычного и незнакомого среди узнаваемого и рутинного. Поскольку медиаонтологическое подозрение прежде всего заставляет опасаться, что субмедиальное пространство внутри устроено иначе, чем на поверхности, зритель будет воспринимать как откровенные проявления внутреннего только те знаки, которые выглядят иначе, чем привычные знаки поверхности, – то есть иначе, чем знаки, подтверждающие исходное подозрение в расхождении между внешним и внутренним. Только чужеродные, неожиданные, «неуместные» знаки могут интерпретироваться зрителем как окно во внутреннее субмедиального пространства. Только благодаря таким «другим» знакам у зрителя возникает впечатление: вот, наконец-то, субмедиальный другой выдал, разоблачил себя, показал свою внутреннюю сущность. Только чужеродное кажется нам откровенным. Постоянство своего, напротив, всегда выглядит лживым, лицемерным, подозрительным. Откровенность – это чужое в контексте своего, результат обмена своих знаков на чужие, вызывающего эффект неожиданного проникновения сквозь заслон конвенционального автоматизма.
То, что появление чуждых знаков в знакомом медиальном контексте направляет внимание на его медиальный носитель, подтверждается повседневным опытом. Услышав, к примеру, как кто-то утверждает, что Земля круглая и имеет определенный диаметр, мы попытаемся вспомнить, правильна ли названная им цифра. Наше внимание при этом будет сосредоточено на смысле высказывания – истине референциальности. Но если кто-то заявит, что Земля квадратная, наше внимание тотчас переместится на носителя высказывания. Вряд ли мы станем задаваться вопросом об истинности этого высказывания, скорее мы спросим, кто этот человек – может быть, он сумасшедший, или пришелец из другой эпохи, или просто шутник. И это значит, что в случае явно чужеродного, необычного высказывания мы ставим вопрос не о его референциальности, а о его медиальности, то есть о внутренних свойствах знакового носителя, несущего это высказывание на своей поверхности. Необычное, «безумное» высказывание, как правило, кажется нам ложным, но в то же самое время откровенным и аутентичным.
Обнаруживается фундаментальная связь между феноменом откровенности и феноменом инновации. Инновация, как уже отмечалось выше, также определяется в первую очередь контекстом: об инновации можно говорить только в контексте архива, сохраняющего старые знаки и тем самым создающего возможность сопоставления нового со старым. Однако не все новые знаки могут функционировать как знаки откровенности. Важнейшая предпосылка для того, чтобы новый знак производил феномен откровенности, состоит в том, что этот знак должен предстать как результат редукции, обеднения, разжижения традиционного знакового слоя – ведь только благодаря редукции знака создается эффект его медиальной прозрачности. Напротив, инновация, выступающая как аккумуляция, обогащение, накопление знакового слоя, вызывает ощущение еще большей неоткровенности. Если вспомнить приведенный выше пример, можно сказать, что безумное утверждение насчет формы Земли создает впечатление откровенности, тогда как научно достоверное утверждение, за которым стоит большее знание о космических процессах, доступное нормальным смертным, будет производить эффект неискренней, лицемерной, «самодовольной» претензии – даже несмотря на то, что оно правильно.
Обмен своего на чужое вызывает эффект откровенности лишь тогда, когда привлекаются знаки, которые ассоциируются с низким, вульгарным, бедным, непривлекательным или устрашающим. Когда кто-то называет себя свиньей, другие думают: «Вряд ли этот человек – свинья, но он определенно откровенен». Но когда кто-то называет себя гением, никто не считает его откровенным. Максимальный же эффект откровенности возникает в том случае, когда привлекаются знаки чужие и опасные. Ведь они наиболее радикально подтверждают медиаонтологическое подозрение. Так, знаки военного, революционного, прямого и неумолимого насилия, а также знаки безумия, экстаза и безудержного эротического желания кажутся особенно откровенными, поскольку они, по общему мнению, выявляют опасную и жестокую реальность, скрывающуюся за иллюзорным дружелюбием господствующего статус-кво. В этом смысле откровенность стоит в оппозиции к вежливости: совершенно спонтанно мы ассоциируем «вежливость» с обманом, а грубость – с прямотой, аутентичностью и откровенностью.
Кроме того, контекстуальная обусловленность откровенности ведет к тому, что одни и те же знаки в «родном», привычном, обычном контексте могут функционировать как знаки конвенциональности и рутины, а в «чужом» контексте как знаки аутентичной манифестации внутреннего. Если либерал хочет показаться откровенным, он должен выступить в кругу своих друзей-либералов с консервативной точкой зрения. А если консерватор хочет показаться откровенным, он должен выступить в кругу своих друзей-консерваторов как либерал. Если же либерал всегда представляет только либеральную, а консерватор – только консервативную точку зрения, то это выглядит лицемерно, банально или даже лживо. Романтический художник, ведущий себя как типичный романтик, кажется столь же неискренним, как и прагматичный предприниматель, стремящийся к увеличению прибыли. Но когда предприниматель демонстрирует свой романтизм, а