Феноменология медиальной откровенности
Истина субмедиального, внутреннего, потаенного может манифестировать себя только в феномене откровенности, признания, самообнаружения – как эффект проникновения сквозь знаковый слой, покрывающий медиальную поверхность. Поэтому вопрос, как мы феноменологически распознаем откровенность другого, то есть когда и почему мы верим, что другой здесь и сейчас откровенен, имеет решающее значение для любого исследования проблемы субмедиальной истины. Научному описанию поддаются лишь процессы, протекающие на медиальной поверхности. Но субмедиальный субъект – предмет не познания, а подозрения и страха. Как таковой он должен открывать себя сам, чтобы подтвердить медиаонтологическое подозрение – и в то же время преодолеть его. В момент откровенного признания подтверждаются догадки и опасения зрителя медиа, так как в этот момент он получает возможность убедиться в справедливости своего подозрения, внушающего ему, что вещи внутри себя выглядят иначе, чем на поверхности. Но, с другой стороны, проникновение во внутреннее состояние вещей вызывает у зрителя доверие, то есть чувство, что он наконец-то знает, как в действительности выглядят вещи внутри себя, – и это состояние доверия сохраняется до того момента, пока в нем не проснется прежнее подозрение, а знак откровенности не окажется всего лишь одним из многих других знаков на медиальной поверхности. Поэтому зритель не может самовольно уклониться ни от состояния подозрения, ни от состояния доверия, в равной степени принадлежащих экономике подозрения. Он не может доверять знаку, который кажется подозрительным, как не может и не испытывать доверия к знаку, который кажется откровенным и внушающим доверие.
Однако феноменологическому анализу откровенности, как правило, препятствует мнение, согласно которому откровенность человека непременно связана с его самосознанием, с его внутренним отношением к самому себе. Откровенность понимается большей частью в контексте предъявляемого к самому себе и к другим требования говорить то, что ты «на самом деле» думаешь. И поскольку одновременно предполагается, что человек должен знать, что он думает, откровенность интерпретируется как этический императив, следование которому не поддается внешнему контролю, ведь невозможно прочесть мысли другого и таким образом проверить откровенность его слов. Если такое толкование откровенности верно, то, судя по всему, не может быть никакой феноменологии откровенности – откровенность в этом случае есть не феномен, а исключительно этическое требование.
Однако, как учит нас психоанализ, человек, в сущности, не знает, что он думает. Человек для самого себя также является всего лишь медиальной поверхностью, скрывающей за собой темное, субмедиальное пространство, к которому он как наблюдатель самого себя не имеет привилегированного доступа. Но было бы опрометчиво делать отсюда вывод, что откровенность невозможна, а требование откровенности несостоятельно, – психоаналитик по-прежнему верит в то, что хотя бы время от времени он получает доступ к внутреннему миру своего пациента. Откровенность реализуется не «в другом» – как его сознательное решение сообщить наконец правду о своем внутреннем мире. Скорее откровенность есть феномен, манифестируемый самим наблюдателем – как впечатление от неожиданного самораскрытия другого. У зрителя возникает ощущение, будто спала маска и под ней открылось истинное лицо другого. Все известные фигуры агрессивного разоблачения другого отсылают к этому феномену откровенности, так же как и почтительное ожидание его добровольных признаний. И не вызывает сомнения, что у зрителя время от времени появляется ощущение, что он наконец-то столкнулся с феноменом откровенности и может, несмотря ни на что, поверить вынужденным или добровольным откровениям и признаниям другого.
Однако, занимаясь феноменологическим анализом этого ощущения, стоит сначала вернуться к первоначальному, повседневному представлению об откровенности как соответствии между тем, что человек мыслит, и тем, что он говорит. При этом встает решающий вопрос: что значит мыслить? Мысль говорящего – это, судя по всему, не что иное, как возникающее у зрителя подозрение, что говорящий «думает» не то, что говорит, или, иными словами, что во внутреннем мире говорящего вещи выглядят по-другому, чем на медиальной поверхности его речи. Мысль невозможно определить иначе как гипотетическое несоответствие между внешним и внутренним, то есть как скрытое другое языка. А это означает, что мысль изначально представляет собой фигуру медиаонтологического подозрения.
Человек, в сущности, не мыслит – он только говорит. Но другие люди подозревают, что он не только говорит, но и мыслит, то есть, возможно, сам не «верит» в то, что говорит. Реальность мышления – это реальность подозрения, которое неизбежно возникает у зрителя, наблюдающего за говорящим другим. Слово «мысль» обозначает постоянно исходящую от другого опасность дезинформации, обмана, притворства. Поэтому «соответствие между тем, что человек мыслит, и тем, что он говорит», является, по сути, бессмыслицей – мысль по определению есть фигура подозрения относительно несоответствия между внешним и внутренним. Сказать, что откровенная речь предполагает соответствие между мышлением и речью, означает попытку установить между мышлением и речью референциальные отношения – как будто мышление и речь суть независимые друг от друга и равно доступные зрителю процессы. Язык не обозначает мысль – он ее скрывает. И всё же это утверждение не отменяет того факта, что откровенность, подобно подозрению, обладает собственной реальностью. Не только определенные люди, но и определенные тексты, картины и фильмы кажутся зрителю откровенными – и от этого впечатления он не может произвольно избавиться. Поэтому попытка опровергнуть такое впечатление общетеоретической ссылкой на непрозрачность субмедиального пространства столь же безнадежна, как и попытка преодолеть медиаонтологическое подозрение силой аргументации. Вместо того чтобы пытаться найти «объективное подтверждение» феномена откровенности либо, напротив, отбросить саму его возможность, стоит спросить, при каких условиях этот феномен вообще возникает. Решающее значение для такого феноменологического анализа откровенности имеет то обстоятельство, что знаковый слой, рассматриваемый как обычный, типичный, характерный, «свойственный» определенному носителю знаков, неизбежно воспринимается зрителем как скрывающая этот носитель неоткровенность. Когда человек неизменно повторяет то, что мы от него и так сотни раз слышали, это не вызывает у нас впечатления, что он тем самым выражает свои скрытые мысли, – скорее у нас возникает подозрение, что он думает не то, что говорит. Еще менее откровенным выглядит представитель того или иного политического института или