– Вы не вызвали «Скорую», – заметил следователь.
Фёдор понял намёк.
– Я не врач, но за свою жизнь видел достаточно избитых людей, и опыт подсказал, что с Лидией всё будет в порядке. Как видите, я не ошибся.
И свою версию он изложил с невероятной для первого допроса откровенностью, чётко показав, что возьмёт на себя всё, что полицейские способны доказать. Не более. Что же касается Лидии, она должна остаться в стороне.
– На сегодня всё… – протянул Голубев. – Но я бы хотел вернуться к вопросу, на который вы дали обтекаемый ответ. – И в упор посмотрел на Фёдора. Очень резко посмотрел: – Почему вы сменили имя?
В начале разговора Селиверстов от него отмахнулся, повторный вопрос заставил его стать грустным. Фёдор вздохнул, легонько, словно наигрывая на рояле, побарабанил пальцами по столешнице и вдруг спросил:
– Виктор Эдуардович, только честно: это ваш вопрос?
– Вербина. – Голубев понял, что Фёдор с лёгкостью распознает ложь, и решил ответить искренне.
В ответ – улыбка, очень печальная. И слова, которые не изменятся и на которых он будет стоять до конца:
– Передайте Вербину так: после того, что я сделал, я не мог носить фамилию отца и зваться именем, которое он мне дал. Просто не мог.
1990 год
У толпы нет лиц – лишь оскаленные, перекошенные морды.
У толпы нет голоса – только бурный, злобный шум.
У толпы нет эмоций – одна ненависть.
И одна жажда – насилия.
Жажда убивать без пощады и рассуждений; убивать тех, кому вчера улыбался, кто учил твоих детей отличать уравнение от теоремы, а добро – от зла, кто лечил твоих родителей, строил дороги и дома; убивать тех, кому вчера продавал на базаре фрукты; убивать так, чтобы волосы вставали дыбом от одной мысли, что человек способен сотворить такое с человеком.
Но разве в толпе есть люди?
Толпа – это насильники, убийцы, подонки, охваченные полоумным угаром поиска следующей жертвы. И не важно, мужчина это будет, женщина или ребёнок. Сжигающие автобусы и машины и с радостными завываниями наблюдающие за тем, как корчатся внутри пассажиры. Догоняющие тех, кто пытается спастись, врывающиеся в квартиры и дома, хватающие всех, кто ещё жив, чтобы предать мучительной смерти.
И каждый участник толпы, даже самый мелкий её огрызок, прекрасно понимал, что совершает преступление, но сегодня было можно. Ведь все вокруг хотели того же. Каждый из них стал частью огромной стаи бешеных собак, которой сказали, что можно убивать чужих. И стая набросилась. И каждая собака норовила измазать клыки в человеческой крови.
– Сюда его! Сюда!
Из скромного одноэтажного дома доносятся жуткие крики. Невероятно, но они перекрывают страшный душанбинский шум: другие крики, радостный гогот, выстрелы, стоны, двигатели автомобилей, рёв толпы… всё перекрывают крики из скромного дома. Наверное, потому что важны. Потому что режут душу, заставляя умолять:
– Пожалуйста… Их не надо… Меня возьмите… Меня… Со мной – что угодно… Их не трогайте… Пожалуйста…
Зиновьев повторял эти слова без остановки, но его никто не слышал. А если бы и слышал, то ничего, кроме издевательского хохота, в ответ бы не прозвучало. Или бы ударили ещё раз. Хотя смысла никакого – художник уже был зверски избит: одежда порвана, лицо и тело покрыты кровью, ссадинами, рваными ранами, пальцы сломаны, как и несколько рёбер, левый глаз заплыл, на месте правого – кровоточащая рана, нос свёрнут. Поэтому громко умолять не получалось: губы не шевелились. Но Зиновьеву казалось, что он кричит во весь голос:
– Их не трогайте… Я умоляю… Их не надо…
Сначала он сопротивлялся, пытался драться, даже успел ударить кого-то из насильников. Теперь просил, умолял. И до сих пор не понимал, что происходит. Почему Шохвали, умеющий делать прекрасный плов, десять минут назад выбил ему глаз? Почему инженер-строитель Содир сложил во дворе и поджёг его картины? Почему капитан милиции Набиджон сейчас насилует его жену?
Почему?
– Ставьте его сюда! – распорядился Кадамали, живущий на соседней улице.
Зиновьева грубо схватили, поставили на табурет и накинули на шею петлю.
– Где щенок?
Из толпы вытолкнули Бориса. Он прятался в сарае, в саду, но когда его нашли, бежать не попытался, хотя мог. Кадамали решил, что от страха, и много смеялся. Теперь же он грубо схватил юношу за волосы и бешено посмотрел в глаза.
– Хочешь жить?
Борис сглотнул и тихо кивнул.
– Тогда придётся кое-что сделать! – И подтолкнул к канистре с бензином. – Облей его!
– Нет…
– Сделай, – прохрипел Зиновьев, глядя на сына единственным оставшимся глазом. – Сделай.
– Папа, нет!
– Он всё равно подохнет, и подохнет именно так, – процедил Кадамали. – Но ты, щенок, можешь спастись. Пока ещё можешь. Я обещаю.
«Можешь… могу… сумею… всё зависит от меня…»
Потому что никто не придёт на помощь. Потому что они остались совсем одни: несколько несчастных посреди толпы озверевших от крови погромщиков.
– Ты должен. – Губы Зиновьева едва шевелятся, но Борис знает, что говорит отец. Знает, почему он так говорит.
«Я должен…»
Канистра тяжёлая, очень тяжёлая… А бензин – вонючий. Странно, что он никогда не задумывался, насколько, оказывается, вонючий бензин. Какой у него отвратительный запах… Запах толпы. И как же резко он вспыхивает… И как от него жарко… И как больно, когда он горит на тебе…
Но Борис успел.
За мгновение до того, как Кадамали чиркнул спичкой, юноша выбил из-под ног отца табуретку, и вспыхнуло, на радость толпе вчерашних соседей, уже мёртвое тело. Совсем мёртвое.
несколько дней спустя
– Расследование закончилось?
– Да, – коротко ответил Феликс, глядя Веронике в глаза.
– Узнал всё, что хотел?
– К сожалению, нет. О некоторых вещах я догадываюсь, но доказать не могу.
– Так часто бывает?
– Случается.
– Недоволен?
– Есть вещи, которые невозможно изменить.
Девушка вздохнула.
Они встретились в «Тыкве», почему-то решили, что так будет правильно. Однако есть не стали, да и пить тоже – оба за рулём, заняли дальний столик и взяли большие кружки кофе.
– Скажи, я правильно поняла, что Гойда, ну, которого все считают Подлым Охотником, был высоким мужчиной? – вдруг спросила Вероника.
– Высокий, примерно с меня. Массивный, очень плотный, мускулистый… – спокойно рассказал Вербин, ничуть не смущённый тем, что девушка неожиданно заговорила о наёмном убийце.
– Не думаю, что Гойда – Подлый Охотник, – очень тихо сказала Ника, за мгновение до этого перестав смотреть Феликсу в глаза.
Он ждал этого: и фразы, и то, как она будет произнесена, и потому его вопрос прозвучал очень грустно:
– Есть причина сомневаться?
Догадывался, что ответом станет длинная история, и не ошибся.
– На взгляд со стороны у нас была отличная, образцовая семья, – начала рассказ Ника, медленно вертя перед собой кружку с горячим кофе. – Мама очень старалась, чтобы никто ни о чём не догадывался. Она хотела, чтобы всё было идеально, а если не получалось, то чтобы выглядело идеально. Ей казалось, что так правильно. И ей до сих пор так кажется… но это не важно. Мама не закончила институт, потому что родилась я, а потом «стало не до того». Так она сама говорила. Не часто говорила, она не любит говорить о том, что не закончила институт, потому что всё должно быть идеально, и с образованием тоже. И ещё потому что думала, что я буду чувствовать вину. В общем, правильно думала, потому что когда я подросла, я стала чувствовать вину за то, что мама не получила образования. Она не хотела, чтобы я её чувствовала, я знаю, и от этого я ещё больше напрягалась. Мама у меня хорошая. Только тихая слишком. И добрая. Она папе всё позволяла. Ну, то есть многое. И на многое закрывала глаза.
Вербин