– Ты ведь помнишь девяностые, да? Думаю, лучше меня помнишь, я ведь их почти не застала… Не знаю, как в Москве, а здесь тогда был бандитский Петербург. Только не тот, который в кино, а хуже, потому что всё по-настоящему: уголовники на «мерседесах», внедорожники с опущенными задними стёклами, из которых торчат стволы, продажные мусора, ещё более продажные чиновники, море наркоты, тотальная нищета и полная безнадёга. Мама и бабушка рассказывали, что это было самым плохим при Ельцине: не то, что иногда нечего было есть, а то, что у людей отняли будущее. Приучали думать, что не к чему стремиться, не о чем мечтать. Во всяком случае здесь, на своей земле, в своём городе. В открытую говорили: если ты чего-то стоишь – уезжай, потому что здесь всегда будут оборзевшие бандиты, продажные мусора и ещё более продажные чиновники. Которые сами мечтают свалить, как только достаточно заработают. По их меркам, конечно, достаточно. – Девушка помолчала. – Потом стало получше. Даже совсем хорошо, потому что отцу повезло найти работу, на которой шикарно платили. Только это стало началом конца нашей семьи. Как ни странно… – Ника грустно улыбнулась. – Когда было плохо, они с мамой поддерживали друг друга, заботились, беспокоились… А когда появились деньги, всё полетело в тартарары. Наверное, это был откат после нищеты ельцинского периода: тогда приходилось экономить каждую копейку, а сейчас стало можно и машину купить, и на даче новый дом поставить. Всё стало можно…
– Наркота? – мрачно спросил Феликс.
– Синька и бабы. – Ника так сдавила ручку чашки, что расплескала кофе. Ойкнула, а пока официантка вытирала стол, смахнула слезу. Продолжила, когда они с Феликсом вновь остались вдвоём: – Но главная проблема была в том, что, набухавшись, он становился дико агрессивным и начинал бить маму. Сначала только бил, а потом, когда совсем обнаглел, бил и рассказывал о своих шлюхах. Как ему с ними хорошо. Мне потом один психолог сказал, что отец маму бил и бабами хвастался, потому что меня хотел. Типа это у него такое замещение было: у него на меня стоял, но он не мог, потому что любил маму и за это её избивал. Только я думаю, что этот «психолог» сам озабоченный по самые гланды, вот ему везде стояки и мерещатся. Он как в эту тему вцепился, так и начал мне по ушам ездить, какая я красивая, привлекательная и что нам нужно увидеться в «неформальной обстановке». Я его послала. Хотела Гордееву нажаловаться, но плюнула: что этому ублюдку можно пришить? Я ведь правда не то чтобы уродина, а в то время уже была совершеннолетней, так что ничего ему не пришьёшь. А отец, я думаю, от синьки и безнаказанности поехал, ничего такого, о чём «психолог» говорил, там не было. – Ника посмотрела на кружку, но не притронулась. – Последний год был адским, я убегала, потому что не могла там оставаться, но одновременно не хотела убегать, боялась оставлять маму одну. Да и она потом ходила по району, искала меня, а мне было стыдно. Ты не представляешь, Вербин, как мне было стыдно. Но ещё больше мне было страшно. А когда страшно, на стыд плевать.
– Тебя он тоже бил?
– Да. – Голос прозвучал очень ровно. – Я его боялась, в шкаф залезала… иногда даже до того, как он в квартиру входил. Но однажды… мне было тринадцать… не выдержала и бросилась на него – чтобы защитить маму. Тогда он избил меня в первый раз. – Ещё одно лёгкое движение рукой, ещё одна слеза улетела прочь. – Вербин, у тебя когда-нибудь было чувство, что ты не хочешь идти домой? Просто невозможно идти домой, потому что там – плохо. Дома плохо, представляешь? В месте, которое должно быть крепостью. Там, где всегда можно спрятаться – там плохо. Я не хотела идти. Наверное, поэтому теперь живу в квартире бабушки. Нет, конечно, она крутая, удобная, расположена отлично, но я думаю, что если бы отец не разрушил мой дом, я бы жила в нашей квартире, а эту сдавала. Это было бы выгоднее. Но я не могу там жить, мне там до сих пор очень плохо.
Официантка спросила про десерт, они ответили, что нет. И ещё кофе нет. Они просто хотели посидеть вдвоём.
– В тот вечер было… – Она покачала головой. – Чуть не сказала: «особенно плохо». Плохо было каждый вечер, когда отец напивался. А когда не напивался – было никак. Вообще никак, потому что он очень скоро перестал извиняться за своё поведение. Сначала просил прощения, валялся у матери в ногах, потом стало обыденно. Так вот, в тот вечер он не напился, но я поняла, что у него что-то случилось и он обязательно сорвётся на маму. Так и вышло: слово за слово, всё громче и громче, а потом звук удара. Вскрик. Они были на кухне, а я… у меня в тот вечер тоже было ужасное настроение: к обычному дерьму добавились неприятности в школе, поэтому я напала на отца. Впервые с того случая… Напала сзади и ударила очень сильно, целясь в голову. Отец, конечно, не упал без сознания, только разозлился. Мне показалось, что он схватил нож. Но, может, только показалось. Я не знаю. Я была одета, сорвала куртку с вешалки и убежала. Думала, или у подруги переночую, или вечером приду поздно, когда он заснёт. У нас парк недалеко, в него сначала пошла. А он – за мной. Я не подумала, что он за мной побежит. Испугалась. И ещё больше испугалась, когда поняла, что времени много и в парке нет никого. Ну, почти никого. Хорошо, листва ещё не везде облетела, можно было спрятаться кое-как… Я кое-как и спряталась. За кусты какие-то зашла, там ещё дерево росло, я к нему прислонилась и разрыдалась. Только тихо, чтобы он не услышал. Внутри рыдала в голос, а снаружи всхлипывала только. И трясло меня жутко. Может, и от холода тоже, но от страха – точно. Я не помню, сколько простояла, то ли минуту, то ли десять. А потом услышала за спиной мужской голос: «Что случилось?» Хотела обернуться, а он такой: «Не оборачивайся». И за плечо меня взял, не позволяя даже голову повернуть. «Расскажи, что случилось». Вот тогда, Вербин, мне стало страшно. Очень страшно. Потому что до этого момента всю свою жизнь я боялась. А там, в парке, мне стало по-настоящему страшно. Хотя голос был очень мягким, спокойным таким. Я стояла абсолютно одна в тёмном парке, мне было страшно, он не повторял вопрос, ждал, и я поняла, что единственный для меня выход, единственный возможный выход – это всё рассказать. И я рассказала. Примерно как тебе сейчас, только короче, потому что боялась затягивать. Тогда мужчина спросил: «Он здесь?» Я ответила: «Да». И знаешь, что он сказал? Не сразу, где-то, наверное, через двадцать ударов сердца. Он сказал: «Так даже веселее получится…» Я не поняла, что он имеет в виду. А он повернул меня налево и спросил: «Это он?» А по дорожке шёл отец. Я ответила: «Да». – Пауза. – Что мне ещё оставалось?
И Вербин положил ладонь на её руку. И чуть сжал.
– Он сказал: «Дождись меня здесь. Но не оборачивайся, смотри только вперёд. Договорились?» Я ответила, что да, договорились. Потом услышала шаги по листве, потом – звук выстрела… точнее, догадалась, что это выстрел, потому что получился очень-очень тихий хлопок, а потом, когда он вернулся и опять встал за моей спиной, спросила: «Что теперь будет?» А он ответил: «Теперь ты будешь мне должна».
Вот так двенадцать лет назад в осеннем питерском парке была заключена сделка.
– Я не видела его лица, только голос и фигуру, когда он проходил по дорожке. И фигура не совпадает с той, что ты описал: Охотник ниже тебя, худощавый, совсем не громила.
– Он просил вернуть долг? – тихо спросил Феликс. И только сейчас понял, что