Крымчаки наблюдали за манёвром Хворостинина с хладнокровием. Что сделает им, ещё многочисленным и полным сил, этот полк? Хан взмахнёт рукой, подадут сигнал для атаки боевые тулумбасы[19], и разметает степь эту горстку русских одним лишь авангардом, разнесёт на копьях остатки тел опричников, земских помещиков, их холопов и казаков – пусть доклёвывают голодные вороны. И тогда только останется сбить в табун их лошадей и угнать в обоз вместе с притороченными к сёдлам трофеями – оружием, бронями, воинским снаряжением и всем тем, что найдётся при убитых и в обозе.
Девлет Гирей в эти дни потерял много царевичей и знатных мурз. Столько родни он не терял ни в одном из походов. Слишком кровавой оказалась эта война. Русские оказались не так податливы. Вначале лазутчики донесли ему, что московский князь (он не мог называть его даже в мыслях царём) бежал куда-то на север, то ли в Ростов, то ли в Вологду, вместе с казной и боярами, бросив Москву на произвол судьбы. И это после разгрома и пожара прошлым летом могло означать, что нож, переданный ему послами, лежит у него под рукой. Сообщали лазутчики и о том, что главное Иваново войско находится на западе, занятое войной в Ливонии, а здесь незначительные силы, собранные, как говорят русские, с бору по сосенке. И, по всем расчётам, они не способны противостоять ему, крымскому царю, а уже завтра, когда он опрокинет московский трон, – повелителю воссозданной Золотой Орды. Но почему эти незначительные силы вот уже три дня бьются с его тысячами у холма и не умирают? А он, царь, вынужден смотреть, как один за другим гибнут его сыновья и родичи? И какое ещё испытание Всевышний приготовил ему, если всё же придётся здесь стоять до утра? Почему он, воин воинов, не может прочитать дальнейший ход битвы? Иван непрост. И вовсе не труслив, как ему доносили. Нет, московский Иван не бежал, якобы более всего дорожа казной, в чём льстиво убеждали его лазутчики. Только что к нему привели русского, которого перехватил один из ногайских чамбулов, у него обнаружили грамоту, предназначенную воеводе Воротынскому, и в той грамоте говорится, что царское войско на подходе к Серпухову и ему, Воротынскому, следует лишь ещё немного продержаться и ударить всей силой в тот час, когда подойдут главные силы. Значит, московский князь его обвёл вокруг пальца. Обскакал. А ведь его скакун вначале казался ишаком. Как же так, его, великого хана Девлета из древнего рода Гиреев, воина, перед которым все трепещут и падают ниц, обскакали на ишаке…
Это была часть того хитроумного плана, который составили, а теперь хладнокровно, шаг за шагом, исполняли воеводы Воротынский и Хворостинин. «Гонца» с грамотой от царя Ивана Грозного они придумали, послав своего человека, согласившегося на гибель ради общего дела. Пискарёвский летописец повествует, пересказывая письмо, якобы посланное с гонцом «к воеводам… в обоз, чтобы сидели безстрашно: а идеть рать наугородцая многая».
Девлет Гирей мог не поверить тому, что новгородское войско во главе с великим князем Иваном Московским действительно приближалось, спеша на помощь Воротынскому. И великий хан действительно вначале не поверил и приказал подвергнуть пытке «гонца». Но русский держался мужественно, превозмогая боль, твёрдо стоял на своём. И хан усомнился. А что, если русские действительно на подходе и ударят с тыла, к чему он совершенно не готов? Но, с другой стороны, они выстроились для атаки в лоб! Что это означает? Русские снова водят его за нос?
Хворостинин атаковал. Его конница сшиблась с авангардом крымцев. Началась рубка. Ермаковы казаки шли во второй волне, и, когда добрались до ногаев, ряды их смешались. Конь Ермака во всё это время теснился рядом с конём Гаврилы Иванова, но, когда стали разгонять бег и опустили копья для удара, потому что впереди, в зеленоватой пыли, уже замелькали лохматые шапки, атаман вдруг ощутил простор. Чуть впереди, будто прикрывая его левое плечо и не мешая атаману целить копьём в ногайца, которого Ермак уже наметил себе в поединщики, скакал Гришка Пережогин. Набычившись и будто слившись с конём, казак всё ниже опускал копьё, видимо, опасался промахнуться первым ударом. А первый удар в такой сшибке порой бывает определяющим. Потом, когда будет брошено или сломано копьё и начнётся кутерьма бешеной рубки, первый удар, достигший цели, придаст сил и будет реять над казаком как хоругвь с ликом Христа. Пережогин так и вынес из седла своего ногайца, но после удара ратовище его копья переломилось, а коня его резко повело в сторону, и он вместе с Гришкой пропал в зелёной пыли. Поединщик Ермака тоже изготовился и покачивал хвостатым копьём. Ермак не стал рисковать, привстал в стременах и точно в середину корпуса метнул своё копьё. Тут же выхватил саблю и для верности полоснул по шее заваливающегося набок ногайца. Тот, то ли раненный копьём, то ли нет, но пытавшийся удержаться в седле после удара, успел блеснуть на Ермака ненавистью узких глаз, но тут же поник и упал под копыта коня. Где-то рядом ревел калёный бас Матвея Мещеряка. А ещё в какое-то краткое мгновение его глаз выхватил Данилу Зубца, лихо, как на лесной просеке, правившего своим оскордом в толпе окруживших его ногаев. Вот повалил одного. Вот смахнул шапку, и похоже, что вместе с головой, с другого. Вот кинулся навстречу третьему. Дальше всё застлало зелёным туманом.
Закружилось, загудело поле. Крики, свист, ржание и топот коней, и всё это пронизано, как копьём, сквозной нотой то ли ужаса, то ли крайнего восторга. Каждый выбрал себе противника и норовил