В разговорах Настя довольно часто упоминала крылатые латинские выражения и знала несколько языков. Иногда я поражался глубине и нетривиальности её суждений о человеческой природе, обществе, праве и морали. Да, она, как и я, очень не любила лживых моралистов.
Я не раз говорил вам о том, что часто я смотрел на её темнеющие от мыслей глаза и видел перед собой не юную женщину, а довольно зрелую и умудренную опытом. И как много лет назад мне становилось страшно от тех метаморфоз, которые иногда случались с её милым обликом. Он менялся прямо на глазах, превращая её в некую Верховную жрицу, королеву Лунного мира, Царицу неведомых земель или попросту великолепную и роскошную ведьму.
Но это наваждение заканчивалось всякий раз, когда она, словно выныривая из глубокого сна, моргнув длинными ресницами и тряхнув волосами, отпускала от себя тяжелые мысли и вновь смотрела на меня чистым взором невинного ребенка. А её губы трогала та самая, кроткая улыбка, столь похожая на улыбку Клео де Мерод.
* * *
Гурьев курил трубку и с грустью смотрел в окно, за которым шуршал желтыми листьями старый клен.
– А вы знаете, – сказал он вдруг после длинной паузы. – Уже здесь, в Париже, я видел и другие фото той самой, знаменитой танцовщицы Клео де Мерод. И что же я обнаружил? На части её снимков улыбка этой женщины тоже показалась мне весьма мистической, почти ведьминской… Недаром её обожали все мужчины – от принцев и королей, до художников и банкиров.
* * *
– Мы с Настей, словно юные студенты, продолжали прожигать это страстное лето 1922 года. Это тёплое и незабываемое парижское лето.
А еще я её рисовал… Я наконец-то отыскал свой мольберт, оставленный еще тогда, в первые дни, в её спальне, и стал писать с неё портреты. Это занятие было хорошо мне знакомо, ибо я писал её нежное лицо и волосы с тех самых пор, когда впервые увидел её в заснеженной Москве. Я даже показал ей свои прежние наброски и рисунки. Как не странно, она растрогалась и, обняв меня за голову, прошептала:
– Бедный мой, как же ты страдал…
А после я писал её обнаженной. Она лежала на одном из своих восточных диванов, и её длинные локоны каскадом сбегали вниз по шелковым подушкам. Боже, что это были за минуты. Мы прерывались с ней каждые полчаса. И я любил её столь нежно и неистово, что у меня потом еще долго шла кругом голова. А иногда я, задыхаясь от восхищения, отрывался от мольберта и садился рядом с нею на мягкий ковер. Я брал её тонкие кисти, унизанные старинными перстнями, и целовал каждый её пальчик.
А потом мы вновь гуляли с ней по Парижу.
Ах, где мы с ней только не побывали за эти дни. Излюбленным местом для наших прогулок всё же оставался Монмартр. Пьянея от художественных споров, богемных сборищ и дружеских попоек, мы не уезжали отсюда по нескольку дней. И так же, как и много лет назад это делали местные импрессионисты, мы любили с Настей бродить по утрам мимо всех живых легенд этого сказочного места – мимо розового домика Мориса Утрилло (La Maison Rose), расположенного на пересечении улиц Де Л-Абревуар (Rue de lAbreuvoir) и улицы Соль (Rue des Saules), огромного виноградника, посаженного еще в 16 веке Аделаидой де Саволь, первой настоятельницей аббатства Монмартр, мимо кладбища Сен-Венсан и церкви Сен-Пьер-де-Монмартр (Saint Pierre de Montmartre)…
Ну и, конечно, множество раз мы бывали с ней на Тертре, бродя часами меж рядов с живописью. О, как загорались Настины глаза, когда она видела какую-нибудь талантливую, как ей казалось, работу. Она тут же просила меня, её купить.
Ну и, разумеется, этот белый исполин – Сакре-Кёр. От него мы спускались по ступеням вниз.
На площади Сен-Пьер всегда было полно народу – туристы, зеваки, клошары, домохозяйки, няни с малышами. Собственно Монмартр и начинается здесь: кружилась карусель, а звуки шарманки дарили ощущение безмятежности. Я помню, как мы с Настей ходили по площади и ели жареные каштаны, разноцветные миндальные макароны, круассаны с яблочным джемом и соленую карамель. А потом мы останавливались, и я целовал её в сладкие от карамели губы и прижимал к себе её теплые от солнца плечи, облаченные в тонкий шелк.
И снова была площадка возле Сакре-Кёр. Однажды на рассвете, когда здесь почти не было прохожих, я обнимал свою богиню и любовался тем, как нежный свет восходящего солнца золотил её рыжие волосы. Солнце пробивало свои лучи сквозь эти божественные спирали, и весь мир сошелся для меня на кончике одного её локона. А после мы с ней оторвались от земли и полетели над спящим в светлой дымке, утренним Парижем. Со стороны это походило на любимый сюжет Шагала. Мы парили в небе, широко раскинув невесомые руки. А когда я очнулся, то понял, что я всё так же стою рядом с ней и любуюсь тем самым лучом, затаившимся в её кудрях. А гигантское светило, вздохнув, приподнялось над горизонтом и затопило собою всё пространство. И тогда не только один завиток, а вся копна ее рыжих волос сделалась золотой.
* * *
Теперь вы, верно, поняли, отчего я купил себе этот домик на Рю де Соль (Rue des Saules). Во-первых, здесь всегда тихо, и именно здесь когда-то жили многие знаменитые художники. А, как известно, в компании «великих» вдохновение приходит намного быстрее. Но я поселился здесь лишь потому, что много воспоминаний у меня связано именно с этим старым холмом и Настей. Иногда вечерами я медленно брожу по местным улочкам. И мне всюду мерещится развевающаяся копна померанцевых волос и шуршащий подол ее тонкого крепдешинового платья. Иногда мне кажется, что я слышу ее тихий смех и чувствую божественный аромат.
* * *
Закончилось всё это быстро и внезапно. Однажды я отсутствовал в округе Пасси в течение пяти дней. Я просто не ночевал дома. Мы с Настей