Странное дело, господа, теперь в этом униженном положении я вновь начинал бояться этой женщины. Анастасия никогда не бывала со мною статичной и постоянной. Она перманентно менялась. Менялись и мои чувства к ней. От нежного обожания и глубокого восхищения они переходили в трепет и уважение. А временами я испытывал по отношению к ней настоящий ужас. И это умопомрачительное смешение чувств, эмоций, впечатлений и образов вызывало во мне ту самую любовь и преданность ей, которая была сродни отчаянному обожанию или экзальтированному поклонению некоему высшему божеству. Порой я становился её полным рабом и готов был подчиняться любым её капризам. Я ужасно стыдился этого и в то же время понимал, что именно подобное «хождение по лезвию бритвы» и привязывало меня к ней. Но об этом чуть позже.
– Я нравлюсь тебе? – спросила она всё тем же низким голосом.
В ответ я сморщился от боли и кивнул.
– А так? – она присела на роскошное, инкрустированное резьбой и золотом кресло, похожее на трон, и широко развела ноги.
В белоснежном алькове её нежного лона я увидел то самое чудо, тот самый желанный и самый великолепный розово-малиновый цветок, опушенный небольшой рыжей порослью. Огненный лепесток, украшенный золотой цепочкой и каменьями.
Увидев его, я рванул от столба и чуть было, не сумел отвязать собственные руки. Анастасия строго посмотрела на меня и кликнула на помощь слугу. Когда я увидел этого огромного марокканца, мне стало дурно. В белом одеянии и тюрбане предо мной предстал её новый помощник. Мне показалось, что я знаю этого человека. Я стал судорожно вспоминать о том, где я мог его видеть. И тут меня осенило. Это был торговец каштанами. Я много раз встречал его на Мон-Сени (rue du Mont-Cenis). Он стоит там годами, а может и веками, на одном и том же месте – на фоне магрибской росписи, среди восточных тажинов, кувшинов и медных блюд, полных сухофруктами и смоквой. Это очень смуглый марокканец в красной феске. Он ловко орудует лопаткой, переворачивая свои каштаны, и кричит вечную фразу:
– Messieurs, s'il vous plait, chataignes!
Возможно, что и вы его видели именно там. Он торговал жареными каштанами и тогда, в 1922, и ныне. Забегая вперед, когда я уже поселился здесь, на Монмартре, я, преодолевая жуткий стыд, однажды решился подойти к нему и хоть немного поговорить о Насте, но этот исполинский «баобаб» сделал вид, что не понимает меня. Он не понимал меня не только по-русски, но даже по-французски. Он смотрел на меня невидящим взором мутных керамических глаз.
* * *
Я сразу понял, о ком ныне рассказывал Гурьев.
– Вы правы, Георгий Павлович, этот торговец очень колоритен и производит какое-то странное и весьма жуткое впечатление, – произнёс я.
– Боже, граф, – встрял Алекс. – Неужели этот дикий мурин служил у вашей Анастасии?
– Да, господа, как мне не стыдно в этом признаваться, именно этот марокканец и служил тогда у Анастасии Ланской-Лаваль-Лансере, моей незабвенной жестокосердной, и столь обожаемой любовницы.
* * *
– Самое ужасное, что я стоял теперь в беспомощном положении не только перед Анастасией, но и перед этим чужеземцем. Похоже, что именно он помогал Анастасии тащить меня в эту потаенную комнату и связывать у позорного столба. Как я не понял сразу – в одиночку она бы просто не справилась. С невозмутимым видом марокканец подошел ко мне и стянул мои руки еще крепче. Второй веревкой он крепко зафиксировал и мои ноги. А далее его огромные ладони коснулись моих гениталий. От возмущения я вскрикнул и выругался вполне себе русским матом. В ответ на мои истошные крики, слуга осклабился в желтозубой и дикой улыбке и повторил за мною:
– Твою мать… О, да. Да. Кричи, граф. Скоро тебе будет легче…
Он говорил на русском языке!
И понимаете, от его весьма странных, бережных, почти ласкающих касаний к моей натянутой и лиловой плоти, по моему телу пошла крупная дрожь. Это была новая смесь страха, лютой ненависти, возмущения, унижения и желания убить этого наглого темнокожего басурманина. А заодно с ним убить и саму Настю. О, как я об этом мечтал! Я ненавидел её всем сердцем. И вместе с мечтами о мести в мою плоть вливалось невероятное, очень пронзительное и сводящее с ума возбуждение. Я буквально трепетал от невольных касаний этого смуглого животного… К своему стыду, я алкал их. Настолько велико было мое желание, облегчить эти изуверские муки. О, он не делал мне намеренно больно. Он лишь исполнял приказы и прихоти своей хозяйки. Он, чёрт побери, несколько раз коснулся рукой моего страдающего приапа. Возможно, что он делал это не нарочно, а лишь поправляя на мне этот хитроумный узел и затягивая его еще сильнее. А я уже не просто стонал. Я готов был верещать от адской смеси стыда, зудящей боли и нарастающего безумного вожделения. Я дышал, словно загнанная лошадь, раздвигая ноздри и вращая безумными глазами. Я сатанел…
– Месье не обрезан, – констатировал марокканец.
– Месье православный и родился в России, – спокойно отвечала ему Настя.
В ответ мурин пожал широкими плечами и, сойдя с помоста, удалился в один из боковых пределов.
– Какого чёрта этот халдей обсуждает с тобою такие вещи!? – кричал я. – Настя, твою мать, развяжи меня. Сука! Как я ненавижу тебя! – из моего рта капала тягучая слюна. – И дай же мне пить… Сука…
В ответ она лишь улыбалась обворожительной улыбкой и еще шире раздвигала свои холенные ножки, в желании показать мне все подробности своей женской анатомии. Её тонкие пальцы порхали над малиновыми лепестками.
Измученный этой пыткой, я закрыл глаза и повторил ту самую фразу, которую помнил много лет:
– Нас-тя… Дай мне. Ну, дай же, Настя… – я готов был умолять её в слезах о снисхождении. И я на самом деле рыдал. Умолял и рыдал. Рыдал и снова умолял о пощаде.
И