Этой фразы и всей пятиминутной беседы хватило на то, чтобы я вмиг позабыл о собственных муках, о своей болезни и долгом излечении в клинике и монастыре. Позабыл о проповедях доктора Михаила, о том странном мороке, владеющим моей истерзанной душой. Я позабыл о волосах в постели. И, наконец, что самое ужасное, я позабыл в тот момент о смерти Мити.
Я, господа, был в эйфории от счастья. И если бы хоть одна душа посмела в тот момент напомнить мне о прошлом, я не задумываясь бы, отверг любой намёк на сомнительность, либо несовершенство моего счастья. Я хотел в него верить и я верил.
Сказать честно, мне стоило огромных усилий, сдержать в своей груди острое желание заплакать. Да, что там заплакать… Я готов был разрыдаться от счастья и еле сдерживался, чтобы не сделать это прямо при ней. Забегая вперед, я всё же дал в этот день волю слезам. Но это произошло чуть позднее. Уже ранним утром. Тогда, когда я брёл прочь из «Ротонды». Я брёл от бульвара Монпарнас, к бульвару Сен-Мишель, по направлению к Сене. Откровенно говоря, в то утро я и сам не понимал того, куда я иду. И, главное, зачем. Я просто шёл и шёл, куда глаза глядят. Пройдя музей Клюни, свернул направо и попал в путаницу узких, как щели, улочек и маленьких площадей. Низкие и высокие трех-четырехэтажные домики XV–XVII веков. Утром там почти не было прохожих. И только здесь, в полном одиночестве, я упал на одну из скамеек и с наслаждением предался глухим рыданиям. Но всё это случилось позднее.
А пока мы танцевали с Анастасией танго, и я был самым счастливым человеком на земле. А дальше всё было, словно в угаре. Смеясь, как дети, мы пили тягучее и ароматное вино. А Настя красиво ела сыр и виноград. Тонкие пальцы изящно отрывали спелые ягоды и отправляли их во влажный рот. Я любовался каждым её движением. Я продолжал с жадностью впитывать каждый её жест и каждую позу. А запах… Я вновь имел счастье, вольно вдыхать её неземной аромат. Даже в эти минуты я пил эту прану маленькими глотками, боясь захлебнуться от её божественного потока.
Я помню, что после танцев мы выходили на свежий воздух. Весенние ночи еще были свежи. И там, на летней веранде, возле навеса, я, не сдерживаясь, целовал Настю в губы. И вновь, как и много лет назад, земля уходила у меня из-под ног. И мне казалось, что мы с Настей одни находимся в предрассветном Париже и даже одни на всей, несущейся сквозь мириады звёзд, планете. И мы вновь парили над землей. Чёрное парижское небо уже бледнело. На улицы Парижа опускался влажный туман, а со стороны Распая неслись птичьи голоса. Сонный город начинал постепенно оживать. Последние пьяные прохожие разбредались по своим домам и гостиничным номерам. На работу выходили дворники. Розовые лучи нарождающейся зари теплым светом обливали крыши Монпарнаса.
– Мне надо идти домой, Джордж, – наконец сказала она, легко потягиваясь, словно сонная кошечка. – Эта ночь так быстро пролетела. Я хочу немного поспать.
– Да… – с сожалением отвечал я.
Мне была невыносима сама мысль, что мы должны расстаться.
Будто прочитав её, Настя взяла меня за руку.
– Милый Джордж, на тебе нет лица.
– Мне кажется, что ты сейчас уйдешь, и я вновь потеряю тебя на двадцать лет…
– Нет, милый. Я не отпущу тебя так быстро, – она обнимала меня, нежно лаская мой затылок.
И эти касания вызывали во мне такое наслаждение, что я невольно закрывал глаза.
– Ты сонный. Тебе тоже надо поспать. Приходи ко мне к семи вечера. Я буду тебя ждать. Будет неплохо, если ты возьмешь с собою мольберт и сделаешь хотя бы первые наброски.
– Настенька, я не сумею нарисовать твой портрет… – я обескуражено развел руками.
– Сумеешь… Тебе просто надо отдохнуть.
«Если бы она только знала о том, сколько раз я писал её портрет», – подумал я, но вслух ничего не сказал.
В то ранее утро я проводил её до дому. Она жила на втором этаже роскошного дома, расположенного недалеко от Ротонды, на улице Деламбр (Rue Delambre). Мы простились с ней возле мраморных ступеней респектабельного парадного. Она поцеловала меня и, легко впорхнув по ступеням, отомкнула ключом двери парадного. Как оказалось, у неё в этом огромном доме был отдельный вход, ведущий на второй этаж. Квартира Насти занимала целый этаж! Но об этом чуть позднее.
После того, как померанцевое облако её волос и шлейф фисташкового платья скрылся за высокими дверями парадного, я еще какое-то время стоял возле её дома и тупо смотрел на дубовое полотно старинной двери.
– Господи, я ли это? Она ли была со мною? Господи, неужели же всё это было явью? – произнёс я вслух.
Потом я вернулся к «Ротонде» и плюхнулся на пустой стул летней веранды. Кафе было закрыто на уборку. Я посидел там какое-то время, пытаясь хоть немного осмыслить происходящее. Но всё было тщетно. Меня тянуло назад, к Настиному дому. Хотелось стучать в ее парадное и требовать, чтобы она вышла ко мне, чтобы я вновь взял её за тонкую и теплую руку или хотя бы просто посмотрел ей в глаза. Мне вновь хотелось увидеть её, чтобы окончательно понять, что это был вовсе не мираж и не мои болезненные грёзы, к которым я вполне привык за все эти года. Я с трудом поборол в себе это глупое желание и поплелся в сторону Сены. Как я уже сказал, на одной незнакомой улочке я малодушно дал волю слезам. А после, едва собравшись с мыслями, я отыскал стоянку такси и назвал водителю свой домашний адрес. И только в такси, в ту самую минуту я вспомнил об Александре. Я вспомнил о том, что обещал лишь прогуляться по ночному Парижу и сразу же поехать домой. Мысли о жене и детях заставили меня немного понервничать. По дороге я придумывал объяснение тому, отчего я не пришел домой ночевать. Я решил сказать супруге, что у меня прошлым вечером сильно разболелась голова, и мне пришлось заехать к себе в контору. И, дескать, там я выпил таблетку и прилёг на диван. И сам не заметил, как уснул.
К счастью, в это утро мне не пришлось объясняться с Александрой. Вся моя семья еще спала. Я тихо проскользнул в спальню и лег рядом с женой. Видимо, я действительно