Как только она появилась в большом зале, к ней тут же со всех ног бросились двое услужливых официантов, а несколько отдыхающих посетителей подошли лично и облобызали ей нежные ручки, стянутые ажуром легкого шелка. Небрежным движением прекрасных плеч Анастасия скинула белую горжетку и достала из сумочки золотой мундштук с пахитоской. Она красиво закурила и, отбрасывая пепел в фарфоровое блюдце, без обиняков спросила меня:
– Георгий, ты нарисуешь мой портрет?
– Подожди-подожди, Настя, – в моем голосе появилась невесть откуда взявшаяся жёсткость. – Ты не хочешь все-таки спросить меня о том, как же я жил все эти годы?
– Я уже спрашивала, – легко ответила она.
– Но я не успел толком ничего сказать.
– Георгий, неужели за эти годы ты сделался таким скучным?
– Возможно… – повторил я без улыбки. – И всё-таки, насколько я помню, тогда, в 1901, ты согласилась стать моей невестой. И…
– Джордж, – перебила она, – закажи нам что-нибудь выпить. Здесь подают неплохие вина, хотя большинство эмигрантов предпочитают пресловутый Гренадин[21].
– Хорошо, что хочешь ты?
– Так, как здесь нет моего любимого Фалернского вина, – она усмехнулась, – остается заказать лишь «Sauternes» (Сотерн) из Бордо или «Quarts De Chaume» (Кар де Шом).
– Хорошо, а что ты будешь есть?
– Я не голодна. Закажи нам немного сыра и ветку чёрного винограда.
Через несколько минут расторопный официант принес нам бутылку Сотерна и тарелку с виноградом и кусочками рокфора.
– Давай, Джордж, выпьем за нашу встречу.
Я молча кивнул, не сводя глаз с ее узкого горла, по которому проходила легкая волна от каждого глотка вина. Я пытался отвести взгляд и посмотреть по сторонам, на соседние столики, но у меня это плохо получалось. Словно магнитом, меня тянуло к её горлу и глубокому декольте, украшенному каким-то полу восточным ожерельем с россыпью изумрудов и огромных чистокровных бриллиантов. Опять изумруды и бриллианты – подумал я.
От каждого ее движения рыжие локоны пружинисто дрожали на плечах, забегая прядями на холмики полуоткрытых в вырезе грудей. Господи, думал я, ну отчего же ты настолько прекрасна? Зачем Господь создал тебя столь совершенной? И более всего меня поражало то обстоятельство, что за двадцать с лишним лет эта женщина не постарела внешне ни на один год. Она была такой же красивой, какой я видел её в 1900.
– Настя, – я едва справился с волнением. – Скажи, отчего ты совсем не изменилась за это время?
– Джордж, ты делаешь мне комплимент?
– Да, – я смутился. – Скорее я удивлён, что годы не оставили ровно никаких следов на твоем прекрасном лице. А комплименты… – я усмехнулся. – Что ж, я делал их слишком много для тебя…
– О, поверь, я это очень ценила.
– Едва ли… Если ты сбежала, и оставила меня. Если бы ты понимала, что тогда было со мною…
– Бедный мой, – горячо прошептала она, коснувшись тонкими пальцами моей холодной ладони. – Не вспоминай прошлое, Георгий. Не рви сердце себе и мне, – её глаза увлажнились от набежавших слез. – Если ты думаешь, что это было так легко, то ты глубоко ошибаешься. Поверь, я не могла рассказать тебе обо всех обстоятельствах, постигших наше семейство. Мы были разорены. У нашей семьи было столько долгов, что…
– Но ты бы могла попросить денег у меня, – горячо возразил я.
– Милый Джордж, ты тогда не был самостоятельным и не мог распоряжаться своим наследством. А кредиторы не желали ждать ни одного дня. Я даже вынуждена была бросить гимназию накануне экзаменов.
– Но отчего ты не рассказала мне всего этого?
– Я не хотела, Джордж, я очень любила тебя…
– Ты? Любила меня?
– Да, Джордж, – она смотрела на меня сквозь слёзы. Они дрожали на её длинных ресницах, словно те самые бриллианты из ее роскошного ожерелья. – Ты можешь не верить мне, но я очень тебя любила.
После её слов, господа, я почувствовал такое мощное потрясение, что едва не лишился чувств. В этот момент мне показалось, будто на меня прямо с потолка «Ротонды» хлынул невидимый, очень теплый и яркий поток света. И этот поток вмиг растопил огромный материк мерзлоты, находящийся в моей груди. Похоже, что все эти двадцать с лишним лет, сам того не ведая, я таскал в себе эту, вечно леденящую и неповоротливую глыбу льда. Мне почудилось, что душный обеденный зал вмиг наполнился запахом озона. Так пахнет трава после сильной грозы. А следом раздался некий, едва уловимый электрический треск, похожий на стрекот кузнечика. В эти минуты мне почудилось, что лампы «Ротонды» вспыхнули намного ярче. И свет их рассыпался на множество мерцающих в полумраке огней. А звуки… Господи, все звуки в кафе сделались намного чётче и сочнее. Теперь оркестр играл какое-то совершенно изумительное танго. Я встал и протянул к Анастасии свои дрожащие от волнения руки.
– Анастасия Владимировна, Настя, пойдем, потанцуем…
– С удовольствием, – она улыбнулась очаровательной улыбкой, блеснув ярким жемчугом зубов.
А слёзы, дрожащие на длинных ресницах, вмиг испарились с её шалых очей. Я прикоснулся к её тонкой талии, обернутой в струящийся фисташковый шелк, и позабыл обо всем на свете. Я не просто вёл её в танце, я парил над паркетом, ловко увлекая за собой в рисунок страстного танго.
* * *
– Вот так, господа, – Гурьев откинулся головой в кресло и весело посмотрел на нас с Алексом. – Вы наверняка помните ту самую, знаменитую и ставшую давно крылатой, цитату из творчества нашего главного гения: «Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад». Да-да… Обмануть меня было не трудно. Я сам с жаждой ждал этого самого обмана. Ждал, как манну небесную. Ждал, словно великое чудо. Я даже не мог мечтать о том, что однажды эти ветреные губы произнесут для меня эту самую, сакраментальную фразу. О, как волшебно она прозвучала: «Я очень тебя любила».
Поверьте, тогда мне этого хватило. Я даже не попытался, подвергнуть эту фразу сомнению. Я не требовал никаких доказательств. Я безотчетно верил. Или, вернее