Однажды Александра с нашим первенцем уехала на несколько недель в деревню, и я с небольшим волнением остался ночевать один. Я будто предчувствовал, что моё долгое нахождение без супруги может стать для меня особенно опасным. И я не ошибся. В ту же ночь мне вновь приснилась моя рыжеволосая бестия. Только этот сон был настолько похожим на Явь, что сразу после пробуждения я вновь обнаружил на своей подушке один длинный рыжий волос. Я держал его в пальцах и таращился на него, словно помешанный. От гулких ударов сердце вновь выпрыгивало из моей груди. Мне вновь по-настоящему стало страшно. А на следующую ночь я уже слышал те самые знакомые шорохи и тихий смех. Это был ЕЁ смех. А на подушке уже лежало несколько рыжих волосков. Но самое главное было в ином – мне вновь приснился тот самый сон, в котором полуобнаженная Анастасия сидела предо мною с широко раздвинутыми ногами, а я стоял подле нее связанный и, как и тогда, в том гадком кошмаре, просил о снисхождении. Мне отвратителен был мой собственный голос и сама эта фраза:
– Настя, ну дай… Дай же, Настя…
В ответ она лишь смеялась, красиво взмахивая стройными ногами и обворожительно меняя позу.
А утром я проснулся с таким ужасным вожделением, будто мои чресла и вправду были связаны жестоким узлом. Я вновь, господа, не смог получить долгожданного облегчения. В то же утро я пошел в публичный дом и заказал себе сразу трех проституток. Я мучил их в течение всего светового дня и всю следующую ночь, и лишь только к утру следующих суток я получил долгожданное облегчение. А когда я после взглянул на себя в зеркало, что висело над бордельным комодом, то мне показалось, что я сильно побледнел и похудел на целый пуд. Таким измученным я выглядел со стороны.
Шатающейся походкой я сразу же поплелся в Божий храм и простоял там полдня на коленях, каясь и читая молитвы. После покаяния мои жестокие призраки исчезали на какое-то время. Особенно они никоим образом не проявляли себя в присутствии Александры или сыновей.
Тянулись обычные будни, и среди повседневных служебных и семейных забот я вдруг начинал ощущать на душе какой-то дискомфорт. Который постепенно усиливался, принося с собой пустоту и скуку. Это походило на легкий сквозняк. Сначала становилось лишь чуточку сыро и тревожно, но с каждым днём это состояние усугублялось всё сильнее, доводя меня до полного отчаяния и слуховых галлюцинаций. Особенно они становились более явными в те часы и минуты, когда рядом со мною не было никого из моих близких. Тогда я машинально хватал в руки лист бумаги и акварельную палитру. Мне лишь хотелось чем-то занять собственные руки. Я начинал что-то черкать, впадая в полусонное состояние. Но, каково же было мое удивление, когда на следующий день я обнаруживал в своей художественной папке множество эскизов и набросков со щедрыми померанцевыми мазками. Получалось так, что я вновь писал её огненные волосы и тонкие черты прекрасного лица. Но чаще я не мог целиком ухватить её образ. Мои рисунки походили скорее на некие абстракции, в которых угадывались лишь отдельные детали внешности или линии гибкой фигуры Анастасии. Иногда там присутствовали элементы марокканского бело-синего орнамента, либо наличие веток цветущей яблони. Но неизменным оставалось лишь одно – присутствие рыжих локонов – вечно летящих и парящих в пространстве огненных волос.
А дальше была страшная война, о которой я не стану теперь много рассуждать. Но на фронт я не попал. Тогда все мы были полны глубоких и отчаянных тревог. Поражение в войне, и присутствие у императорского трона всем известного старца, который накануне революции был всё-таки убит. Нашу общую родину сильно трясло в те, поистине судьбоносные годы. А потом наступил 1917, и весь тот ужас, который охватил Россию. Порою я был настолько погружен в суровую действительность, что мне было вовсе не до своих амурных терзаний. В те дни мы все были глубоко больны. Но больны страданием за судьбу Отечества.
В конце 1918 вместе с семьей я отбыл из России к берегам Туманного Альбиона. К счастью для меня самого и всего нашего семейства, мой дядя Николай Александрович Гурьев еще сразу после 1905 года начал постепенно вывозить наши семейные капиталы за рубеж. Вместе с отцом он разместил их в швейцарском банке и вложил еще средства в несколько весьма доходных компаний, связанных с судостроительством и добычей золота и алмазов. И потому, в отличие от многих наших соотечественников, наша семья не испытала ровно никаких материальных затруднений. Моего дядю можно было по праву считать нашим семейным ангелом-хранителем. И если до Октябрьского переворота мой отец еще иногда спорил с ним, уверяя, что все капиталы надо держать только в России, то после известных событий мой отец уже никогда не возражал своему брату.
В Лондоне мы прожили несколько месяцев. Но Александра хотела покинуть Англию. Ей не по нраву был тамошний дождливый климат. Наш выбор стоял между Францией, Италией или Швейцарией. Супруга хотела поехать в Рим или Ниццу. Но я настоял на Париже.
Вы думаете, что я настолько уж любил этот город вечных влюбленных? Город, где в центре стоит жуткий памятник промышленному урбанизму, под названием Эйфелева башня? Город, где половина публики ходит в вечном подпитии? Город, где всегда пахнет вином и жареными каштанами? Да, я романтик, и меня всегда влекло в те места, где царствует любовь и чувственность. Но ведь и Рим мало чем отставал от Парижа по части амурной славы. Вы, верно, догадались, отчего мои глаза неизменно смотрели в сторону Парижа. Я помнил, что именно сюда уехала Анастасия. И хоть всё это было слишком зыбко и даже, возможно, грозило оказаться чистым вымыслом или откровенной ложью горничной Ланских, однако, у меня с тех самых пор не было ровно никаких зацепок, связанных с Настей. Помимо одного места на земле, которое называлось Парижем. Я понял, что все эти годы с тайной надеждой я смотрел лишь в сторону этого древнего города.
Кстати, я забыл, господа, сказать вам о том, что ещё в 1902, когда я уже прошёл лечение и свою душевную реабилитацию в монастыре, тогда, когда я уже полгода работал в Калуге, оказавшись в Москве, я вновь поехал на Остоженку, чтобы увидеть