– Нет, я Митю не мог убить… – решительно заявил я.
Дознаватель посмотрел на меня долгим и странным взглядом, пожевал губами, а после произнес:
– По-хорошему, мне нужно вас арестовать. Тем более что, помимо показаний кухарки, против вас свидетельствует найденная нами главная улика.
– Какая улика?
– Мы нашли на месте преступления вашу бобровую шапку.
– Да, я потерял её в тот вечер, – начал припоминать я. – Я возвращался от Мити без шапки. Господин Погорельский, я оставил её в тот день у Мити.
– А кто это может подтвердить, что вы не обронили шапку после убийства?
– Никто, – я обескуражено развел руками.
– Вот я и говорю, что мог бы запросто вас арестовать, не смотря, на вашу болезнь. Но из уважения к вашему семейству, я пока оставлю вас на свободе до прояснения новых обстоятельств. И есть еще пара деталей, которые я пока не в силах объяснить.
– Каких? – спросил я и с тревогой уставился на полицейского.
– Дело в том, что рядом с трупом вашего друга мы нашли пустые коробки из-под немецкого кокаина «Марк». Там было несколько пачек с этим заморским порошком. Возможно, что ваш друг скончался от передозировки этого наркотика, а может, его кто-то убил, решив отравить огромной порцией порошка. После вскрытия мы сможем сказать точнее причину смерти вашего друга. Однако были еще кое-какие детали.
– Что именно?
– Рядом с ним, на подушке, мы обнаружили несколько длинных рыжих волосков. Огненно рыжие женские волосы. Вы не в курсе, у него была в знакомых рыжая женщина?
– Я не знаю, – соврал я и покраснел.
Я лихорадочно соображал, чтобы это всё значило, но я не смог придумать ровно никаких объяснений всему тому, что произошло. Но главным было даже не это – До меня стала доходить самая жестокая правда: Я ПОТЕРЯЛ МИТЮ! Митя умер…
* * *
А далее всё происходило, словно в тумане. Я не помню, сколько дней или часов я провалялся в постели. И был ли у меня еще жар. Я помню только, как однажды утром я проснулся с просветлевшей головой и решил сразу же поехать на Остоженку. Мои руки и ноги ослабли от болезни. Но я кое-как оделся и, взяв извозчика, поехал к дому Ланских. Мне нужно было непременно увидеться с Настей. Мне нужно было с ней поговорить. Увидеть вновь ее зеленые глаза, которые даже в бреду казались мне такими прекрасными. Я мечтал положить свою горячую голову ей на колени. Я хотел найти у неё объяснение всем тем кошмарам, которые преследовали меня все эти дни. Я хотел, чтобы она в нескольких простых фразах смогла бы меня утешить и отогнать от меня всех призраков. Глупец, я желал найти утешения у той, которая и породила в моей душе всё это немыслимое сонмище фантомов. Вы скажете, как я был смешон и жалок в этом своем стремлении, найти правду и сострадание у той, которая и поступила со мною так жестоко. Вы будете смеяться, но я до конца так и не верил, что всё это было явью. Я успокаивал себя лишь мыслями о собственной болезни. О том, что моя возлюбленная не могла бы меня обидеть.
Позднее я много раз думал об этом и даже мысленно высмеивал себя за подобную наивность, пока, наконец, не понял главное: человек никогда не ждет от любви опасности. Когда он любит, то он всецело доверяет не только объекту своей любви, но он становится доверчивым для всего мира. Он будто чувствует, что в сильной любви рядом с ним всегда бывает сам Господь – его защита и порука.
Да, я мечтал найти у неё утешение и рассказать ей о смерти Мити. Но вместо этого, когда я приблизился к её дому, то увидел, что широкая дорожка, проходящая между деревьев и ведущая к крыльцу, была давно не чищена от снега. На ней отсутствовали даже следы. Всё это показалось мне весьма странным. Я отворил калитку и прошел к дому. Даже, если я вновь оказался здесь не вовремя, думал я, или сама Мадлен Николаевна встретит меня у порога, я всё равно должен поговорить с Ланскими. Я всё равно хотел объясниться.
Я поднялся по ступеням и повернул ручку звонка. После некоторого молчания дверь со скрипом отворилась. Из-за нее выглянула та самая сухопарая горничная, которая работала у Ланских. С хмурым видом она обронила:
– Чем обязана, господин Гурьев?
– Позовите, пожалуйста, Настю, – волнуясь, произнес я.
– Её нет, – холодно отвечала мне горничная.
«Наверное, она уже вышла на занятия», – подумал я.
– А Мадлен Николаевна? Могу я с ней поговорить?
– Её тоже нет.
– А когда они обе вернутся?
– Они не вернутся, – отчеканила горничная с каким-то, вновь появившимся немецким акцентом.
– То есть, как? – с глупым видом я смотрел на неё.
– Они уехали в Париж, к господину Ланскому, Настиному отцу.
– Как в Париж? – опешил я. – Но зачем?
– Не есть знать.
Я продолжал мучительно улыбаться и таращиться на эту странную и неприветливую женщину.
– Погодите, но у Насти же весной выпускные экзамены.
В ответ горничная лишь пожала плечами:
– Ich sagte doch, ich wei? es nicht.[18] – сказала она на чистом немецком.
– Но когда? Когда это случилось?
В ответ она лишь фыркнула и посмотрела на меня, словно на назойливую муху. Мне ничего не оставалось, как попятиться от двери и медленно спуститься по ступеням. Возле самой калитки я вдруг опомнился и вновь вернулся к парадному. Теперь я не трогал звонок, я принялся колотить в дверь руками. Через пару минут, я услышал поворот замка.
– Зачем вы стучите, господин Гурьев? – зло ощерилась она. – Мне есть позвать городового?
– Зовите кого угодно, – крикнул я, задыхаясь от подступивших к горлу глухих рыданий. Я едва сдерживал их в горле, и от того моя речь походила теперь на простуженный собачий лай. А от закипающих слёз все предметы расплывались перед глазами. – Скажите только, как она могла от меня уехать? Зачем? Ведь мы собирались весной венчаться. Она ведь моя невеста. И я поеду за ней.
– Не могу знать. Но вам, господин Гурьев, не стоит преследовать Анастасию Владимировну.
– А это уж мне решать! А не вам.
– Как вам будет угодно, только Анастасия Владимировна уехала в Париж, чтобы там выйти замуж. У неё в Париже жених. Господин Лаваль. Граф Лаваль. Он очень богат и знатен. И Настенька будет с ним счастлива.
– А разве она давно с ним знакома?
– О, да. Они помолвлены были еще год тому назад. Он