«Полно, а что я здесь делаю? – лихорадочно рассуждал я. – Как я сюда попал, и отчего я вновь голый?»
Я скосил глаза на свой обнаженный пах и увидел, что и в этом видении мой приап стоял в ожидании желаемой разрядки. Я прикоснулся к нему рукой… И тут же услышал радостные крики, свист и улюлюканье. Я поднял голову кверху. Все гостевые ложи были полны зрителями. Это были те самые мужланы, чей вид привёл меня в бешенство еще тогда, когда на бархатном постаменте стояла обнаженная Настя. Да-да, это были те самые люди, похожие на животных. Их жадные до зрелищ глаза алкали тот самый миг, когда я, на потеху им, закончу свою изощренную муку. И, боже, это так и произошло. Им на радость! Я дернулся всем телом и исторг из себя долгожданную струю густого семени. Я никогда не испытывал ничего более унизительного, чем тот самый миг!
Это была смесь острого наслаждения, радости и восторга, и в то же время я испытал чудовищной силы стыд. А после стыда – дикую злость. Я рычал, словно раненное и затравленное животное, скаля на публику зубы, и с моих губ капала кровавая слюна. Да, в гневе я прокусил себе язык. А вокруг меня кричала и бесновалась дикая толпа. Тогда, господа, я понял, что попал в настоящий Ад!
А после, уже одетый в чей-то чужой засаленный халат и рваное пальто, я плёлся по заснеженной Москве, в поисках своего дома. Я падал в сугробы, и стыл от ледяного ветра. Я был далеко от Остоженки. И сам не понимал, отчего я оказался именно тут. С трудом я отыскал собственный дом. Через полчаса я рухнул в постель и забылся тревожным сном.
К утру у меня начался сильный жар. Порою мне казалось, что я умираю. Но даже в эти минуты я вспоминал о Насте, и меня охватывали волны томительной нежности. Я помню, как садился в постели и пытался разговаривать сам с собою:
– Нет, Григорий, твоя невеста ни в чём не виновата, – шептал я. – Она всё та же невинная лапушка. И она любит тебя. А я? Я просто болен. Надо признать это и пойти к докторам. Да, я немного тронулся рассудком. Так бывает. Увы… Но это пройдет. Мы поженимся с Настей, и я буду любить её всю жизнь.
Потом я забывался мятежным сном, в котором мне чудился такой бред, о котором даже грустно вспоминать. Я не понял, сколько дней я провёл в горячке. Мой слуга Антип исправно обтирал меня душистым уксусом и делал клюквенный морс. Я помню даже визит доктора, и то, как он, послушав мое дыхание, сказал, что я сильно простудился и прописал мне какие-то микстуры.
Однажды утром, когда жар немного отступил, слуга Антип доложил мне, что к нам пришел полицейский пристав. Я удивился его приходу и попросил сказать, что не могу его принять из-за болезни. Но полицейский чин всё равно настаивал на аудиенции, объясняя это чрезвычайной важностью некого произошедшего события. Я недоумевал, что же могло случиться за то время, пока я болел. Я с тревогой подумал об Анастасии – всё ли с ней в порядке? Ибо расстались мы с ней весьма странно, если не сказать более. И только моя внезапная горячка помешала мне поехать на Остоженку и поговорить с ней начистоту. А заодно и узнать адрес того самого доктора, который лечит душевные болезни. Пока я с тревогой думал о Насте, в комнату вошел невысокий и полный полицейский чин, одетый в чуть потертый мундир. И он поведал мне об ужасной трагедии. О том, что прошлой ночью в своей квартире нашли труп Кортнева Митрофана Алексеевича. Кухарка случайно обнаружила Митю мертвым, лежащим в постели. Она же накануне видела у Мити меня, когда я спускался с крыльца. Я слушал степенный рассказ полицейского и не верил своим ушам.
– Погодите, господин…
– Моя фамилия Погорельский, – тут же представился он. – Я дознаватель и собираю улики, а также опрашиваю свидетелей. А после я передам дело судебному следователю.
– Погодите, господин Погорельский, – снова начал я, с трудом подавляя слабость. – Вы сказали, что Митя умер? – я был ошеломлен этой новостью.
– Да, он умер, либо был убит.
– Убит? Но кем?
– Я не могу пока ответить на ваш вопрос. А мои предположения будут до поры выглядеть весьма неубедительно. Я должен отработать все версии случившегося. А потому скажите, граф, что вы делали вечером двадцатого января? И когда вы в последний раз общались с покойным?
– Мне кажется, что именно двадцатого вечером мы с ним и общались, – честно признался я, пытаясь припомнить, когда я приходил к нему с разговором. Сколько дней прошло с тех самых пор, я не понимал. В моем воспаленном мозгу перемешалось не только время, но и события.
– Вот как-с. И в каком же часу это было?
– Я точно не помню, – обескуражено отвечал я. – Я не смотрел на часы. Но это был вечер.
– Вы что же, господин Гурьев, даже не смотрели на часы?
– Смотрел. Но я не помню, сколько было времени. После Мити я поехал к своей невесте.
– Хорошо-с, её мы тоже опросим.
– Нет, – я решительно мотнул головой. – Она тут не причем.
– Господин Гурьев, это будет решать следователь, кто причем, а кто – нет. Скажите, зачем вы в тот вечер приходили к Митрофану Кортневу?
– Я приходил, чтобы с ним поговорить.
– Вот как? И о чём была ваша беседа?
– Это очень личное. Я не стану об этом рассказывать.
– Хорошо-с, скажите тогда, а каков был характер вашей беседы? Вы разговаривали на повышенных тонах?
– Да, – я кивнул. – Мы с Митей сильно ссорились.
– Вот как-с? Замечательно.
– А после я ушёл.
– Вы ушли, а Митрофан Алексеевич остался?
– Ну да…
– Простите, если я задам вам странный вопрос. Когда вы уходили, ваш друг был жив?
– Ну, конечно! – с возмущением отвечал я. – Я же говорю, что мы крепко поссорились, и я ушёл, а Митя оставался дома.
– А вам ничего не показалось странным? Может, он в тот день ждал кого-то?
– Пожалуй, что да. А странным? Чёрт, да мне вообще всё кажется странным… Господин Погорельский, я должен отдохнуть. Дело в том, что я болен.
– Я знаю, но дело не требует отлагательств.
– Нет, вы меня не поняли, – упорствовал я. – Я болен рассудком.
– Вы уверены?
– Почти.
– Если вы больны рассудком, то, как вы, господин Гурьев, можете дать