45
Чтобы представить это наглядно, вернемся еще раз к войне. Когда мы рассматривали, к примеру, те силы, которые действовали под Лангемарком, могло возникнуть впечатление, будто речь тут, в сущности, идет о процессе, разворачивающемся между двумя нациями. Это верно лишь в той степени, в какой сражающиеся нации представляют собой рабочие величины, являющиеся основой этого процесса. В центре столкновения стоит вовсе не различие наций, а различие двух эпох, из которых одна, становящаяся, поглощает другую, уходящую. Таким образом, определяется подлинная глубина и революционный характер этого ландшафта. Приносимые и требуемые жертвы обретают свой высший смысл в том, что они вписываются в пределы, которые хотя и не могут и не должны быть заметны для сознания, все же ощущаются неким глубинным чувством, как это явствует из множества свидетельств.
Метафизическая, то есть соразмерная гештальту, картина этой войны обнаруживает иные фронты, нежели те, которые могли открыться сознанию ее участников. Если рассматривать ее как технический, то есть как достигающий большой глубины процесс, то можно будет заметить, что вмешательством этой техники оказывается сломлено нечто большее, чем сопротивление той или иной нации. Обмен выстрелами, происходивший на столь многих и столь разных фронтах, сосредоточивается на одном-единственном, решающем фронте. Если мы увидим гештальт рабочего в самом центре этого процесса, то есть в том месте, откуда исходит вся совокупность разрушения, не затрагивающая, однако, его самого, то перед нами раскроется весьма цельный, весьма логичный характер уничтожения.
Этим и объясняется прежде всего тот факт, что в каждой из стран-участниц есть и победители, и побежденные. Число тех, кто оказался сломлен этой решающей атакой на индивидуальное существование, чрезмерно велико, куда бы мы ни взглянули. Тем не менее тут можно повсюду встретить и людей особого склада, которые благодаря этому вторжению ощущают прилив сил и видят в нем пламенный источник нового чувства жизни.
Несомненно, это событие, подлинный размах которого пока еще не поддается никакому измерению, намного превосходит по своему значению не только французскую революцию, но даже немецкую реформацию. Непосредственно за его ядром следует шлейф второстепенных столкновений, которые способствуют скорейшей постановке всех исторических и духовных вопросов и которым еще не видно конца. Не принимать в них участие, означает понести потерю, которую уже сегодня вполне ощущает юношество нейтральных стран. Здесь проходит черта, разделяющая не только два столетия.
Если теперь мы детально проанализируем масштабы разрушений, то найдем, что попадания тем более результативны, чем дальше они удалены от той зоны, которая свойственна типу.
Поэтому не надо удивляться тому, что последние остатки старых государственных систем рухнули под нажимом словно карточные домики. Это объясняется прежде всего недостаточной силой сопротивления монархических образований: рушится почти каждое из них, независимо от того, относится ли оно к фронту побежденных или одержавших победу государств. Монарх оказывается повергнут и как самодержец, и как династический правитель, гарантирующий единство земель, наследуемых еще со времен средневековья. Он оказывается повергнут и как земельный князь, запертый в кругу уже почти исключительно культурных задач, и как первый епископ, и как глава конституционной монархии.
Вместе с коронами рушатся и последние сословные привилегии, сохранявшиеся у аристократии, то есть наряду с придворным обществом и особо защищенной земельной собственностью рушатся прежде всего офицерские корпуса старого образца, которые и в эпоху всеобщей воинской повинности еще отличались всеми признаками сословной общности. Причина, по которой была возможна такая замкнутость, состоит в том, что сам по себе бюргер, как мы видели, не способен к ведению военных действий, и оттого вынужден полагаться на своих представителей, образующих особую касту воинов. Положение изменяется в эпоху рабочего, который наделен стихийной связью с войной и потому способен представлять себя на войне своими собственными средствами.
Поражает та легкость, с какой весь этот слой, еще каким-то образом связанный с абсолютным государством, сносится ветром или, скорее, разваливается сам собой. Не оказав сколь-нибудь достойного сопротивления, он гибнет под натиском катастрофы, которая, не ограничиваясь им одним, задевает и пока еще остающиеся относительно невредимыми бюргерские массы.
Правда, какое-то короткое время, причем особенно в Германии, кажется, будто именно этим массам произошедшее событие дарит запоздалый, но окончательный триумф. Однако нужно видеть, что это событие, в первой своей фазе выступающее как мировая война, во второй фазе выступает как мировая революция, чтобы затем, быть может, вновь вернуться к военным формам. В этой второй фазе работы, ведущейся то втайне, то открыто, выясняется, что возможность вести бюргерский образ жизни с каждым днем становится все более безнадежной.
Причины этого явления могут быть найдены в любом исследуемом поле; их можно увидеть в проникновении стихийных сил в жизненное пространство и в одновременной утрате чувства безопасности, в распаде индивида, в исчезновении унаследованных идей и материального достояния, а также в нехватке порождающих сил как таковых. В любом случае подлинная причина состоит в том, что новое силовое поле, сосредоточивающееся вокруг гештальта рабочего, разрушает все чуждые узы, и в том числе узы бюргерства.
Эта катастрофа влечет за собой иногда почти необъяснимый разлад в исполнении привычных функций. Литература становится безвкусной, хотя по-прежнему старается обсуждать те же самые вопросы, экономика хиреет, парламенты утрачивают работоспособность, даже если не подвергаются нападкам извне.
Тот факт, что техника в это время выступает как единственная власть, не подверженная этим симптомам, явно выдает ее принадлежность к иной, более значительной системе отсчета. За это короткое послевоенное время ее символы быстрее проникли в самые удаленные уголки земного шара, чем тысячу лет назад крест и колокол — в первобытные леса и болотистые земли германцев. Там, куда вторгается вещественный язык этих символов, рушится старый закон жизни; из действительности он смещается в сферу романтики, — однако требуется особый взгляд для того, чтобы увидеть здесь больше, чем всего лишь процесс уничтожения.
46
Поле уничтожения будет измерено не полностью, если оставить без внимания наступление на культовые начала.
Техника, то есть мобилизация мира гештальтом рабочего, является как разрушительницей всякой веры вообще, так и наиболее решительной антихристианской силой, какая была известна до сих пор. Она является таковой в той мере, в какой ее антихристианский характер оказывается одним из ее производных свойств, — отрицание подобает ей уже в силу одного лишь факта ее существования. Имеется большая разница между древними иконоборцами и поджигателями церквей, с одной стороны, и артиллеристом мировой войны, которому высокая степень абстракции позволяет рассматривать готический собор исключительно как точку наводки в зоне огня.
Там, где появляются технические символы, пространство очищается от всех иных сил, от