Герой этого процесса, безымянный солдат, выступает носителем максимума активных добродетелей: доблести, готовности и воли к жертве. Его добродетель заключается в том, что он может быть замещен, и что для каждого павшего в резерве уже имеется смена. Его критерий — это критерий вещественного, безусловного результата, и потому он в первую очередь является революционером sans phrase. Вследствие этого на второй план отодвигаются все другие точки зрения, отступает даже тот фронт, где сражаются и гибнут. В этой перспективе существует, конечно же, глубокое братство между врагами, братство, которое будет вечно не доступно для гуманитарной мысли.
Если в ходе мировой войны, равно как и в нашем мире вообще, страдательная и деятельная ступени иерархии типа уже стали отчетливо видны, то высший и последний его представитель еще не вступил в обозримое пространство работы. Это сопряжено с тем, что мировая война не смогла привести к окончательным решениям — к установлению окончательного порядка, который обеспечил бы безопасность.
В то время как на низшей ступени иерархии гештальт рабочего подобно будто бы слепой воле, подобно планетарному воздействию захватывает и подчиняет себе единичного человека, на второй ступени он включает его в многообразие планомерно развертывающихся конструкций как носителя специального характера работы. На последней же и высшей ступени единичный человек выступает в непосредственной связи с тотальным характером работы.
Только с таким его выступлением искусство государственного управления и господство станут возможны во всем их великолепии, то есть как господство над миром. Отчасти это господство пробивает себе путь благодаря деятельности людей активного склада, которые во многих местах уже прорвали границы старых структур. Однако активный тип не в состоянии преодолеть границы, которые положены ему специальным характером работы; как экономисту или технику, как солдату или националисту, ему нужна интеграция, некое повеление, непосредственно связанное с источником смысла.
Лишь в представителе такой силы скрещиваются как на вершине пирамиды многообразные противоположности, игра которых создает то изменчивое освещение, тот полумрак, который свойствен нашей эпохе. Это противоположности между старым и новым, властью и правом, кровью и духом, войной и политикой, науками о природе и науками о духе, техникой и искусством, знанием и религией, органическим и механическим миром. Всех их покрывает тотальное пространство; их единство открывается в том человечестве, которое рождено за пределами старых сомнений.
Таким образом, иерархия XIX века определялась мерой индивидуальности. В XX веке ранг определяется тем объемом, в каком репрезентируется характер работы. Мы отметили, что здесь скрывается некая ступенчатая структура — более строгая, чем можно было наблюдать в течение последних веков. Мы не должны позволить ввести себя в заблуждение той всеобщей нивелировке, которой сегодня подвержены люди и вещи. Эта нивелировка есть не что иное, как реализация низшей ступени, обоснование мира работы. Поэтому процесс жизнедеятельности сегодня по преимуществу пассивен, страдателен. Однако чем дальше идет разрушение и преобразование, тем с большей определенностью распознается возможность нового построения — построения органической конструкции.
ТЕХНИКА КАК МОБИЛИЗАЦИЯ МИРА ГЕШТАЛЬТОМ РАБОЧЕГО
44
Высказывания о технике, которые может сформулировать наш современник, поставляют нам скудный материал. В частности, бросается в глаза, что сам техник не способен вписать свое определение в ту картину, которая охватывает жизнь в совокупности ее измерений.
Причина заключается в том, что хотя техник и репрезентирует специальный характер работы, у него нет непосредственной связи с ее тотальным характером. Там, где эта связь отсутствует, при всем превосходстве отдельных результатов речь не может идти о связующем и в себе самом непротиворечивом порядке. Недостаток тотальности сказывается в явлении безудержной специализации, которая пытается возвести в решающий ранг постановку свойственных ей особых вопросов. Однако даже если бы мир был в конструктивном плане продуман до мелочей, ни один из значительных вопросов все же не получил бы решения.
Чтобы иметь действительное отношение к технике, необходимо быть больше, чем техником. Везде, где пытаются установить связь между техникой и жизнью, повторяется одна и та же ошибка, которая мешает вынести справедливое решение, — причем не важно, приходят ли при этом к отрицательным или к положительным выводам. Это основное заблуждение заключается в том, что человека ставят в непосредственное отношение к технике — будь то в качестве ее творца или в качестве ее жертвы. Человек выступает здесь либо как начинающий чародей, заклинающий силы, с которыми он не умеет справиться, либо как творец непрекращающегося прогресса, спешащего навстречу искусственному раю.
Но мы станем судить совершенно иначе, если увидим, что человек связан с техникой не непосредственно, а опосредованно. Техника — это тот способ, каким гештальт рабочего мобилизует мир. Та мера, в какой человек решительным образом становится в отношение к ней, та мера, в какой она не разрушает его, а ему содействует, зависит от той степени, в какой он репрезентирует гештальт рабочего. Техника в этом смысле есть владение языком, актуальным в пространстве работы. Язык этот не менее значим, не менее глубок, чем любой другой, поскольку у него есть не только своя грамматика, но и своя метафизика. В этом контексте машина играет столь же вторичную роль, что и человек; она является лишь одним из органов, позволяющих говорить на этом языке.
Итак, если техника должна пониматься как способ, каким гештальт рабочего мобилизует мир, то необходимо, во-первых, показать, что она в некоем особом отношении соразмерна представителю этого гештальта, то есть рабочему, и находится в его распоряжении; а во-вторых, что ни один представитель связей, находящихся вне пространства работы, будь то бюргер, христианин или националист, не будет входить в это отношение. Скорее, технике должно быть свойственно открытое или тайное посягательство на такие связи.
На самом деле имеет место и то и другое, и мы приложим все усилия, чтобы подтвердить это с помощью некоторых примеров. Неясность, в особенности романтическая неясность, которая сопровождает множество высказываний по поводу техники, проистекает из недостатка в твердых точках зрения. Она исчезает сразу же, как только в гештальте рабочего будет признан покоящийся центр столь многообразного процесса. Гештальт этот в той же мере содействует тотальной мобилизации, в какой разрушает все, что этой мобилизации противится. Поэтому за поверхностными процессами технических преобразований нужно суметь показать как всеобщее разрушение, так и новое созидание мира, при том, что и тому и