<…>
Иногда подолгу стояли где-нибудь в овраге, в чужих, иной раз даже немецких блиндажах. И тогда, когда так долго стояли на месте, все тропы и все дороги становились известны, и можно было заранее знать, где находится тот или иной полк. Его легко было найти.
Вообще же поиски эти — одна из самых больших трудностей в деятельности дивизионного корреспондента. Каждый ведь раз идёшь в другой полк, в другой батальон. Из дивизии — в полк, из полка в батальон, а из батальона в роту.
Затем — во взвод, в отделение или на наблюдательный пункт.
Ты — не полковник. Даже не командир взвода. “Свиты” у тебя нет, связного тоже не положено. Так что всегда идёшь один. Хорошо, если ещё в пути тебе попадётся какой-нибудь санитар или повозочный, доставляющий боеприпасы.
<…>
Я видел много примеров героизма. Подлинного. Повседневного. И душевной красоты, и самопожертвования, и главное, главное — терпения в преодолении тягот войны.
Расскажу и вовсе маленький эпизод. Это было зимой в сорок четвёртом году на Калининщине. Меня встретил начальник наш и сказал мне, что в дивизии у нас произошёл такой случай: солдат один лёг на проволоку, чтобы по нему могли пройти… Под огнём.
Это было так. Младший сержант, татарин, фамилия его Саитгалин, так и лёг на проволоку, на спираль Бруно. И тогда по нему, как по мосту, прошли бойцы его отделения. Я это видел.
<…>
Из девяти дивизионных корреспондентов, моих товарищей, работавших в других дивизиях армии, таких же, как я, молодых ребят, — почему-то почти все мы писали стихи, — в живых осталось немного. Трое были убиты, двое тяжело ранены.
Мы иногда встречались на больших фронтовых дорогах, в местах выхода из своих частей. На фронтовых перекрёстках. Я теперь вижу, как много в нас было общего. Все мы были в чём-то друг на друга похожи. Сверстники. Худые, чёрные от ветра, от мороза. В грязных полушубках, в зелёных плащ-накидочках. С неизменной планшеткой через плечо… Не всегда с пистолетом.
<…>
Какое это было поколение… Как штыки! Если бы нам сказали. Если бы эту силу взять в руки. Мы легли бы там, где нам показали, и защитили страну… Заслонили Россию. Никто бы не побежал. (Это — о сорок первом, об отступлении, о невозможности остановить наступающего врага. О том, что бегущие ждали приказа занять позицию и умереть, а приказа такого не поступало. — С. М.)
<…>
Войска, войска, куда ни глянешь. Колонна растянулась, люди идут уже по краям дороги, не строем, а друг за другом.
Оружие делается всё тяжелее.
Спускаемся в овраг… На дне оврага протекает ручеёк, и мы переходим его вброд. Поднимаемся наверх. И неожиданно у дороги, тут, перед немецкой траншеей, в нескольких метрах от траншеи, у выхода из этой низины — могила и танк. Могила и танк и траншея. Всё вместе.
Да, рядом была траншея, с бруствером, обращённым в сторону нас. И перед ней, в двух метрах от неё, танк. Подбитый английский танк. Да наш, какой английский! Просто полученный из Англии.
А рядом с этим танком — свежий глинистый холмик. И на дощечке надпись. Танк был сгоревший.
“Первым шёл на Берлин”. Имя. И — “Убит здесь. В танке”.
Надпись на дощечке была выжжена тем же — тем же раскалённым гвоздём.
Наш паренёк. Танкист».
Потом об одерском плацдарме напишутся стихи:
Под треск, и уханье, и гул
Противник всё втоптал в трясину…
Лишь вспять реку не повернул
И нас в неё не опрокинул.
Идрицкая «болотная» дивизия шла севернее Берлина, в составе крупной группировки охватывая город, но потом поступил приказ: повернуть на юг, и она ворвалась в берлинские кварталы. Корреспондент дивизионки старший лейтенант Субботин со своими распухшими от записей блокнотами в полевой сумке двигался вместе с наступающими войсками. «Войска, войска, куда ни глянешь…» Пожалуй, никто не рассказал о Берлинской наступательной операции в таких подробностях, так проникновенно и точно, как это удалось Василию Субботину в послевоенных рассказах.
Василий Субботин писал свою книгу рассказов «Как кончаются войны» после войны. Но кажется, что она написана во время боёв. Помогли именно те корреспондентские блокноты, которые сохранили имена бойцов и командиров, живые эпизоды боёв, выписки из боевых приказов, бытовые сцены и прочее.
Судьба предлагала бывшему старшему лейтенанту снять офицерскую шинель, как это сделали многие из его сверстников, отодвинуть от себя войну и писать о новой реальности, о созидании и строительстве новой жизни, новых отношений. Но шинель словно приросла к плечам поэта. Время от времени приезжали однополчане. Садились за стол, вспоминали. Многое надо было расставить на свои места, потому что именно тогда, в апреле — мае 1945 года, в 150-й стрелковой дивизии произошли многие события, подлинную точность которых не удаётся установить до сих пор.
«…давно уже бои идут в самом Берлине.
Бои идут в самом городе, а прорыв был на Одере.
Эти семьдесят километров от Одера до Берлина преодолели мы довольно скоро, но потом долго ещё кружили, попадали из одного городка в другой. Мы так долго были в предместьях, что, когда начался сам Берлин, мы не поняли этого сразу. Никакого ведь указателя на то не стояло.
<…>
Как мы шли к Берлину?
Сначала мы шли к нему напрямик, в лоб, потом повернули и стали обходить. Самый смысл движения этого, нашего маневра, нам был непонятен. Нам давно надоела и грязь, и бездорожье, нервозный и капризный апрель. Солнечные дни сменялись хмурыми. К тому же вблизи Берлина, на подходе к нему, начались дожди. Всё раскисло… Земля сделалась мягкой, сапог глубоко лез в неё. И войска наши всё больше месили её.
Мы незаметно втянулись в Берлин. Так же незаметно, как прежде, днём раньше, втянулись в селение, оказавшееся пригородом. А потом ещё и ещё в новые цветущие селения. Должно быть, цвели яблони, вишни уже отцветали… И берлинская глава этой летописи нашего наступления, её вторая часть, началась для меня с этой улицы и с этой цветущей стоянки.
Что это была за улица? Вероятно, это та, на которую мы потом переехали. Мюллерштрассе. Посредине неё, на дороге, ногами вверх, лежали лошади и стояла батарея.
Артиллерия прямо на улицах. Шестиорудийного состава батарея открыто стояла посреди улицы и вела огонь. Где была пехота, где проходил передний край, стреляла ли батарея по закрытым целям, или же впереди, за домами, были немцы — этого понять мы не могли.
Я стоял с лейтенантом, пробовал ему что-то кричать, лейтенант взмахивал