Сразу от нашего крыльца тянулся большой сосновый лес, а проехав этот лес, можно было попасть в городок. Когда мы пришли, в лесу сохранялись ещё островки нерастаявшего снега.
Дни стояли серые, однообразные. Предвесеннее солнце пряталось неизвестно где…
Мы стояли на Одере, а самого Одера не видели. А поглядеть на Одер хотелось! Полки наши были выведены, а вернее, их ещё и не вводили. Здесь, в нескольких километрах от переднего края, от одерского плацдарма, на одном из озёр в этом лесу они учились преодолению водной преграды.
Что за Одер, какой он? Слухи были разноречивые. Одни говорили, что наши на дамбе. Но с какой стороны? На той? Или на этой? Находились знатоки, утверждали, что плацдарм уже отвоёван и Одер форсировать нам не придётся.
Просыпаясь по ночам, я слышал, как бомбят Берлин.
Тогда-то я и забрался на вышку.
Если сказать яснее, никакой вышки не было, была кирха. Я забрался наверх, “на колокольню”. И мне удалось тогда же увидеть Одер. За лесами, в стороне, блеснула его узкая холодная полоска. Но особенно хорошо помню ту дрожь, которую я испытал, когда поднялся на кирху, дрожь и этот холодок под коленками. Давно забытое ощущение высоты.
А первый раз я попал на Одер, когда полки наши заступили своё место.
Неожиданно Одер оказался очень широким, разлившимся во все стороны, заблудившимся в плавнях.
Пришёл я ночью и только днём его увидел по-настоящему.
Он был весенний, ещё весь мутный, белёсый. Я шёл по понтонному мосту, тогда уже полузатонувшему, уходящему всё глубже под воду…
Вот так это всё было. Теперь я всё рассказал. Когда батальон Твердохлеба вёл бои в глубине немецкой обороны, я был на Одере вторично.
Но это была только разведка боем…
<…>
Когда сегодня мы подъехали к переправе на Одере, я стоял на мосту — машина ждала своей очереди, — стоял у края этого колеблющегося, качающегося, наведённого понтонёрами моста. Как все в этот день — возбуждённый, увлечённый потоком людей, двинувшихся за Одер.
Я был весь какой-то взбудораженный, будто пьяный.
Я прыгал на этом наплавном мосту. Мне было весело, и всей этой ночи, которую я спал в окопе, её будто не было, её будто рукой сняло.
Я — пьяный — стоял на качающемся мосту и, проваливаясь, раздавал газету.
Я что-то кричал, как все, беспричинно и радостно ругался, размахивал руками и газетой. Удивительно, какое было утро.
<…>
В том месте, где мы переезжали Одер, немецкая траншея была к реке ближе. Она проходила сразу на высотах, где повыше. Район плацдарма, где я вчера лазил, и ров с водой были не здесь, а левее. Но местность была одна, как и всюду сплошь изрытая траншеями, окопами. Однако никаких зубов дракона, ничего такого, чем нас пугали, ни противотанковых рвов, ни мощных железобетонных сооружений, ничего такого здесь не было.
Но сама уже местность за Одером для немцев была выгодной. На западном берегу — по-над берегом — за этой поймой тянулись высоты. По ним и проходил передний край. Вторая линия их обороны.
Мы как раз проезжали эти высоты. Сразу, как мы поднялись на холмы, рядом с дорогой, на одном из этих холмов стоял дом, и он вовсю горел.
Мы объехали этот горящий дом, спустились вниз, в долину, и лишь тут, в трёх или даже четырёх километрах от Одера, я увидел трупы. Не в траншеях, а на скате лежало несколько человек в зелёных одеждах. Первые увиденные мной на Одере убитые…»
Есть у Василия Субботина рассказ «Дивизионный корреспондент». Начинается он так: «Не все знают, что по дорогам войны Двенадцатого года двигалась этакая странная повозка, доверху нагруженная колымага… Это было не что иное, как полевая походная типография, в которой печатались листовки к солдатам французской армии, сводки и приказы светлейшего. Своего рода боевые листки. Первая армейская походная редакция. И с ней шёл, в ней в это время находился Василий Андреевич Жуковский. Поэт. Прославленный певец во стане русских воинов…
Наши армейские, наши дивизионные фронтовые редакции на дорогах войны, в потоке наших войск и были такими вот полевыми походными типографиями-редакциями. А молодые поэты, мы, молодые журналисты, вчерашние солдаты, — не кем иным, как певцами во стане русских воинов.
У наших соседей машины не было, дивизия была бедна, у них было две лошади. А у нас была старая разбитая полуторка, закрытая, с обшитым досками кузовом.
В редакции я считался самым младшим работником и носил звание литературного сотрудника. Все мы этого своего звания — я и мои товарищи в других дивизиях, — слова этого не любили: сотрудники — это те, которые сидят в конторах! — и называли себя дивизионными корреспондентами. Корреспондентами дивизионной газеты. Что, по нашему мнению, куда более соответствовало и должности, и характеру нашей работы… Конечно, на взгляд человека невоенного, непосвящённого, все работники газет и все корреспонденты на одно лицо. Будь то корреспондент самой “Красной звезды”, корреспондент газеты фронта или литсотрудник дивизионной газеты. Но мы-то хорошо знали, в чём тут разница.
Кем я был на войне?
Для нашего редакционного печатника (он же начхоз), тем более для какого-нибудь закоренелого штабиста я был почти героем, человеком переднего края. Тем, кто лез в самое пекло. В глазах же какого-нибудь взводного я и сам был тыловиком, изредка, раз в неделю, приходившим к нему в траншею.
Редакция дивизионной газеты представляла собой этакий цыганский табор. В деревянный, рассохшийся кузов полуторки было спихнуто всё немудрёное хозяйство редакции — наборные кассы, бумага, перепачканные типографской краской шинели и ватники, вещевые мешки и, наконец, люди: два-три наборщика, печатник, редактор, его зам, секретарь и ты — литсотрудник.
Сама газета была маленькая. Обыкновенная двухполоска. Лишь немногим побольше листа бумаги писчей. Выходила она через день.
Но я возвращаюсь к должности корреспондента.
Корреспондент дивизионки — это даже не чин: он был существом, которому никто не подчинялся, зато сам он подчинялся всем.
Он главным образом ходил, и в этом заключалась его работа. Пять дней в неделю он ходил, а на шестой-седьмой — отсыпался. А иногда и не отсыпался и не “отписывался”. Если обстановка менялась, снова шёл… Сегодня в один батальон, завтра — в другой. Ходил с переднего края в редакцию и обратно.
Сновал как челнок.
Батальон выводили из боя, но ты переходил в другой, который вводили в бой. Чтобы всё время иметь нужную информацию. Основной ходячей единицей был корреспондент.
Писать приходилось всё. Оперативный репортаж, боевую информацию и так называемый “боевой опыт”. Статьи для отдела боевого опыта. Сегодня о пулемётчиках, завтра