— А куда ушли «Кровокожи»⁈ — кинул им в спины, нагло так, с напором.
Они повернулись ко мне. Состроили кислые мины.
— Кто твоя спутница? — спросил мужчина.
— Это… — Эдгарс замешкался.
И чего ты резину тянешь? Язык проглотил? Или спиздеть опять хочешь? Давай ка я тебе подыграю, старый ты хрен.
— Я его внучка.
Лицо тучного мужчины смялось. Сложились так, что лицо пропало под дюжиной складок, между которых еле-еле выглядывали две тонкие линии глаз.
— Эдгарс, ты когда успел? И как звать твою внучку?
— Я… я…
Да! Ты когда успел? Сейчас еще добавлю бензина в огонь.
— А зовут меня Инга.
— Какое красивое имя! Очень приятно. Нас не познакомили.
Он протянул мне мясистую ладонь, в которой мои пальцы утонули, покрывшись липким потом.
— Томаш! — представился мужчина.
— Очень приятно! — я как маленькая сучка, делаю свой голосок таким нежным и милым, что у него просто обязан колом встать болт и оттянуть штаны с такой силой, что дуновение теплого ветра расправит его парус и унесёт к ебеням. Но, ничего не произошло. Импотент хренов! Он лишь почесал жопу и снова вернулся к разговору с Эдгарсом. Но, дядя, погодите, вы так и не ответили мне на мой вопрос!
— А в какую сторону двинули «Кровокожи»?
— Так, Инга… — встрял Эдгарс, но я его быстро обломал.
— Дедуля, ну что не так?
— Эдгарс, что происходит? — мужик что-то заподозрил.
— Томаш, пойдём в «Швея», и я там тебе всё расскажу.
— Угощаешь?
— Угощаю.
Их глаза блестели в свете огня. Что они имели ввиду — мне не понятно. Может они и педики, ждавшие друг друга с нетерпением, а может и парочка лучших друзей. Какой-то замкнутый круг получается. Тем не мене, прежде чем удалиться (а я думал, что уйду вместе с ними, но не тут-то было), так вот, прежде чем удалиться, Эдгарс повернулся ко мне, протянул переливающуюся серебром монетку, и сказал, что на неё я смогу арендовать на ночь номер в местной гостинице, а утром он меня найдёт. Дурацкий план, но после его слов меня потянуло в сон. И зачем я подумал о мягкой кровати, о мягкой подушке, о цистите, который отпустит меня хотя бы на одну ночку, если я улягусь в сухую кровать.
Монета тёплая. Отчеканенная так криво, что я так и вижу, как на деревянный пень кладут тонкий блинчик серебра и бьют по нему головой местного дурачка. Дважды. После первого удара — по краям отпечатались зубы, после второго — в центре монеты появилась вмятина от носа.
Когда я кладу монету в карман жилетки, старпёры уходят с площади. Тащатся вдоль толпы, и уже там, за кострищем, растворяются, утонув между тел зевак, засмотревшихся на красоту огня.
Огонь действительно был красивым. Ярким, сопровождающимся треском деревяшек и звуками лопающейся кожи. Тела, а их там было штук пять, напоминали куски пережаренного шашлыка, неумело приготовленные, по пьяни, на дешёвом мангале, приобретённом в продуктовом магазине. Как лето, так вонь стоит на весь двор. Прям как сейчас, но много ли людей сможет отличить запах человечины от запаха свинины? Мало.
Когда я уже собирался отправиться на поиски отеля, я услышал плачь. Детский. Рыдал пацан лет семи. Мне бы пройти мимо, не обращать внимание на сопли ребёнка, но я не могу. И почему это? Словно какой-то инстинкт… материнский… только этого мне еще не хватало! Я теперь буду испытывать женские переживания? Ну это уже ни в какие ворота не лезет! О нет, если я пробуду в этом теле пару недель — я застану месячные. Отличное комбо: месячные и цистит. Что там еще может быть?
Снова плачь, и я уже несусь к пацанёнку на всех парах.
Не успел я подойти, как слышу трогающие за душу слова.
— Мама, папа, — рыдает пацан.
Я присаживаюсь возле него на колено. Смотрю на лицо, испачканное сажей. И каждый раз, когда он своим маленькими кулачками вытирает слёзы, его лицо становится еще чернее.
Чернее и чернее. Чернее ночи! Чернее чёрной дыры!
Оранжевый-голубой-красный.
— Что случилось? — спрашиваю я, но, если честно, я уже догадываюсь, в чём тут дело. И эти догадки ой как сильно ударили меня в сердце. Уже прошло сто лет, а я всё никак не могу забыть тот день, вбитый в моё сердце раскалённым гвоздём.
— Мама, папа, — продолжает рыдать пацан.
— Где они?
Его дрожащая рука поднимается в воздух. Указательный палец выпрямляется и, точно стрелка компаса, указывает на ритуальный костёр.
Бедный парень. Бедняга. Жизнь — жестокая штука. Но сейчас я знаю, что может тебя успокоить. Я протягиваю руки, нежно его обхватываю и крепко обнимаю, прижав к своему телу. Он тёплый, он дрожит. Он как бедный щенок, забравшийся к тебе под тёплую куртку холодной зимой. Пищит и ссыт.
Ссыт и пищит.
Плачет и плачет.
Пожалуйста, успокойся! И всё, что я могу ему сказать: всё будет хорошо.
Я чувствую, как он утыкается мне в плечо и его слезы затекают мне под жилетку, быстро впитываясь в рубашку, пахнущую потом. Я сжимаю его крепче. Вроде он начал успокаиваться. Всхлипывает, но рыдать прекратил. Лишь слегка содрогается, как умирающий человек от потери крови. Бедный-бедный пацан. Когда я глажу его по волосам, по грязным сальным волосам, у меня внутри разливается тепло. Я не понимаю, что со мной происходит, но мне это нравится. Мне хочется стать матерью, родить своих детей, любить их…
Да что за нахуй тут происходит! Я так не могу. Я сойду с ума!
— Так, пацан, — строгим тоном пытаюсь отвлечь его на себя, — твоих родителей не вернуть! Успокойся! У тебя есть бабушка или дедушка?
Глядя мне в глаза, он вытирает слезы и говорит:
— Нет.
— А дядя с тётей?
Он дважды резко вздыхает и говорит:
— Нет.
— Ну а хоть кто-то то есть?
— Нет, — сопит он.
— Ясно.
И что теперь делать? Как быть…
Мальчик прильнул ко мне и обнял крепко-крепко. Шмыгнул носом. А затем, обдав мою шею тёплым дыханием, шепчет мне в ухо:
— Тётя, ну я пошёл?
Все проблемы вдруг сдуло куда-то мне за спину. Вот бы всё так в жизни решалось.
— Ну, иди, — отвечаю я.
А когда он уходит, я ощущаю