157
В. В. Розанов. Сочинения. М.: Советская Россия, 1990. C. 343.
158
Гоголь Н. В. Собрание сочинений. Том 4. («Мертвые души»). C. 126.
159
Гоголь Н. В. Собрание сочинений. Том 4. («Мертвые души»). C. 103–104.
160
Под пространственностью следует понимать не столько качество пространства, сколько инструмент литературного воображения, с помощью которого создаются эффекты пространства (часто несовместимые с физическим, так называемым реальным опытом пространства).
161
Башляр Г. Поэтика пространства. М.: РОССПЭН, 2004. С. 78–89.
162
Рильке Р. М. «Записки Мальте Лауридса Бриге» – Наоборот. Три символических романа. М.: «Республика», 1995. С. 220–221. (пер. Е.А. Суриц).
163
В дворянско-усадебной прозе Аксакова или у гоголевского литературного предшественника беллетриста Нарежного мы найдем настойчивое стремление отразить реальное (быт и повседневность) вопреки модным тогда романтическим стилизациям античного мифа.
164
Гоголь Н. В. Собрание сочинений. Том 5. («Мертвые души»). С. 248.
165
Гоголь Н. В. Собрание сочинений. Том 2. («Тарас Бульба»). С. 45–47.
Это описание, если в него как следует вчитаться, производит несколько странное впечатление: детали собираются в кучу, но нет интереса к контролю за их семантикой, вероятно, для автора само собой разумеется, что главным здесь должно быть общее «чувственное» воздействие, – ритмическое упорядочивающего все это богатство украинской степи.
166
Стоит привести замечания Белого: «…гипербола, достигши своих пределов в категориях «все» и «ничто», становится лишь логической категорией, применяемой пусто; вместе с нею гипербола, оторванная от почвы, теряет меру, ибо преувеливать предмет можно пропорционально его размеру; пропорция нарушена, и – гипербола теряет свой смысл с того момента, когда становится логическим, всеобщим понятием». И в другом месте: «…гипербола – сильно действующее средство; неумеренное потребление ее и целебное действие превращает в яд. Гоголь отравился гиперболами». (Белый А. Мастерство Гоголя. С. 258, С. 267).
167
Манеру письма Белого можно сблизить с манерой В. В. Розанова (возможно, первого и самого тонкого подражателя Гоголя), который рассматривал свои произведения в режиме общей метафоры короба/листья (названия книг: Короб первый, Короб второй, Последние листья и т. п.). Ср. например: «Называя свою манеру писать «мозаичной», Б. Н. был прав. Иначе ее и нельзя было назвать. После его «отработки» листы рукописи порою действительно напоминали цветную мозаику или, скорей, причудливый хаос пестрых осколков, приготовленных для составления мозаичной картины» (Бугаева К. Н. Воспоминания об А. Белом – Две любви, две судьбы. Воспоминания о Блоке и Белом. Москва, XXI – Согласие, 2000. С. 359.)
168
См., например: «…верьте мне, что мое бескорыстное наслаждение сегодня листиком, вчера коктебельским камушком непроизвольно переходит от “Anschauung” (созерцания) в Erfahrung (опыт); 3 месяца жизни с камушками отложились в методе подхода к слову в “Москве”; то, что я проделываю с камушками, я потом стал проделывать со словом; из 126 “коробочек” с камнями (каждую я организовал по оттенку) сложился проф. “Коробкин”». (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка 1913–1932 годов. СПб.: Феникс, 1998. C. 369.)
169
Для О. Ранка, изобретателя травмы рождения, все в опыте мировой культуры может быть ясно и убедительно представлено только в соотнесении с этим универсальным комплексом MLb. Ранк полагает, что открыл психоанализу путь к биологической интерпретации бессознательного, или универсальную форму памяти, с помощью которой человеческое существо в ходе становления способно себя идентифицировать. Вечная тема: материнская утроба как пра-символ. Конечно, Гоголь как писатель крайне чувствителен к мифогенности бытового, всегда имеет в виду, и «хорошо знает» этот столь значимый символ. Так, Чичиков – один из материнских символов: его округлость, контурность, со-вместимость с любой коробкой (я имею в виду, те дома-коробки, в которых обитают персонажи «Мертвых душ»). И как герой он должен быть абсолютно неуязвимым, и он неуязвим, «как своего рода вечная матка, которую герой несет с собой – как латы, роговую шкуру или шлем (волшебную шапку)…». Можно все свести в конце концов к этому могущественному символу MLb, как это пытались с разным успехом делать Ранк и Ш. Ференци (у нас главным образом С. Эйзенштейн). Правда, расширительное толкование символа приводит к исчезновению его важных когнитивных и формальных свойств. (Отто Ранк. Травма рождения. М.: АГРАФ, 2004. C. 52–53).
170
Эйзенштейн С. М. Метод. Том 2. М.: Музей кино, Эйзенштейн-центр, 2002. С. 539–540.
171
Эйзенштейн С. М. Метод. Том 2. М.: Музей кино, Эйзенштейн-центр, 2002. С. 320.
172
З. Фрейд, разбирая сцену с выбором ларцов из «Веницианского купца» В. Шекспира, замечает: «Имей мы дело с толкованием снов, мы тотчас бы подумали, что ларцы – это женщины, символ женской сути и, следовательно, сами женщины, как, например, жестяные и консервные банки, ящики, корзины – т. д.». (Фрейд З. Художник и фантазрование. М.: «Республика», 1995. С. 213.)
173
Гоголь Н. В. Собрание сочинений Том 1. («Иван Федорович Шпонька и его тетушка»). С. 204.
174
Гоголь Н. В. Собрание сочинений Том 1. («Иван Федорович Шпонька и его тетушка»). С. 90 («Пропавшая грамота»).
175
Сновидение-кошмар «человека-волка», приводимое З. Фрейдом, вероятно, имеет литературную основу в известных детских сказках «Красная шапочка» и «Волк и семеро козлят». Заметим, отходя в сторону от фрейдовского комментария, что все жертвы в сказках проглатываются (в последней сказке спасается только один козленок, который прячется в часовом ящике). Правда, Фрейд намеренно не обращает внимания на мотивы в рассказе пациента, которые уводили бы анализ от темы Эдипова комплекса. Для него важно установить, что детский страх пациента перед волками был порожден неразрешимой ситуацией в отношениях с латентным отцом, а точнее, с законом Отца, который отражен в другом комплексе, – комплексе кастрации.
176
Ср.: «Сновидение – это прежде всего усилие поддержать невозможное