2
В. Шкловский увидел в «Опавших листьях. Короб-1, 2», «Уединенном» – последних книгах Розанова очертание нового литературного жанра, героическую попытку «уйти из литературы», «…“сказаться без слов, без формы” – и книга вышла прекрасной, потому что создала новую литературу, новую форму»[319]. Оригинальность Розанова в том, что он исключил в своих записях отношение к себе как автору, осознающему свою ответственность (моральную, гражданскую, юридически-политическую). Исключил всякий самоконтроль. Иначе говоря, интимно обыденный стиль письма Розанова ничем не обязан его самооценке в качестве пишущего. Кто будет отрицать, что любое слово, обновляющее литературную практику своего времени, как бы оно ни выбивалось из общепринятой языковой нормы, может быть сведено к собственной форме и далее к пониманию ее как выбора определенной стратегии. Розанов превратил свой недостаток – известное безразличие к форме – в достоинство нового, им изобретенного стиля. Не писатель формы, а писатель непосредственно чувственного, писатель-«полетчик», не «строитель»; пишет так, как читает – маленькими, мельчайшими островками. И кто сказал, что писатель, равнодушный к классической норме литературного стиля, является бесформенным и не может систематически мыслить? Просто принцип формы здесь отличается от известного отношения формы/содержания. Стратегия, нацеленная на выражение близости переживания к высказываемой мысли, – не «прием», а спонтанная практика телесного письма: мыслит не один ум, а вместе с ним мыслит задушевно-теплое, самое ближайшее, существующее в случайные мгновения письма. Учиться мыслить физиологически естественно и свободно.
Можно назвать приемом недопустимое сближение двух рядов времени: с одной стороны, времени мысли (ее «со-переживания»), с другой – эмпирическое бытовое время, я бы даже сказал, физиологически и телесно «обытовленное». В таком случае мы должны предположить некую цель, которая лежит за границами опыта, который важен для Розанова:
«Место и обстановка “пришедшей мысли” везде указаны (абсолютно точно) ради опровержения фундаментальной идеи сенсуализма: “nihil est in intellectu, quod non fuerat in sensu”, “нет ничего в уме, чего бы не было раньше в ощущениях”. Всю жизнь я, наоборот, наблюдал, что in intellectu происходящее находится в полном разрыве с quod fuerat in sensu. Что вообще жизнь души и течение ощущений, конечно, соприкасаются, отталкиваются, противодействуют друг другу, совпадают, текут параллельно: но лишь в некоторой части. На самом же деле жизнь души и имеет другое русло, свое самостоятельное, а, самое главное, – имеет другой исток, другой себе толчок.
Откуда же?
От Бога и рождения.
Несопадение внутренней и внешней жизни, конечно, знает каждый в себе: но в конце концов с очень ранних лет (13-ти, 14-ти) у меня это несовпадение было до того разительно (и тягостно часто, а “служебно” и “работно” – глубоко вредно и разрушительно), что я бывал в постоянном удивлении этому явлению (степени этого явления); и пиша здесь вообще все, что поражало и удивляло меня, как и что “нравится” или очень “не нравится”, записал и это. Где против “природы вещей” (время и обстановка записей) нет изменения ни йоты.
Это умственно. Есть для этих записей обстановки и времени и моральный мотив, о котором когда-нибудь потом»[320].
Розановская мысль приспосабливается к этому новому союзу души/тела и мысли. Как будто мысль не может быть выведена из хронологически датированного места («где и как она пришла в голову»), но, с другой стороны, она ведь случайна или, во всяком случае, таковой предстает, и тогда физиологична; мысль in statu nascendi, т. е. рождается из чувства, а не из другой мысли. Текст делится на две записи: одна фиксирует случайный поток мысли, другая, в скобках уточняет время, место и состояние пишущего, своего рода физиологию быта (например: «устал писать, да и позвали к чаю», «за вечерним чаем», «когда болел живот. В саду».)
– Развлеки меня, – говорит читатель с брюхом, беря «Опавшие листья».
– Зачем я буду развлекать тебя. Я лучше дам тебе по морде. Это тебя лучше всего развлечет.
В. В. Розанов. Сахарна
3
Мысль записывается, но не излагается и не доказывается. Датировка времени (день, вечер, час), место, состояние на данный момент – внизу, под текстом или его сопровождает. Это как подпись: записал В.В. Розанов. Так создается пространство близости, где мысли оседают в виде знаков, фиксирующих различного рода случайные физиологические и чувственные состояния пишущего. Мыслью оказывается организация ощущений во времени. Частная мысль, имеющая жизненный смысл только для того, кто ее записывает, становится открыто публичной. Есть жизнь как жизнь, лишенная внутренней формы и завершенности, где мысли возникают исподволь, повторяются и безвозвратно исчезают, если их не удерживать. Так, например, «Уединенное», «Апокалипсис» или «Короба» – не «книги», не «дневники», к тому же это и не литература, точнее, это нелитература в самой литературе[321]. Частная жизнь, попадая в сферу публичности или внешнего интереса, конечно, перестает быть частной. Сокровенное, тайное письмо или запись о себе полны смысла для того, кто пишет, но не для тех, кто читает (заглядывая через плечо). Поэтому часто дневники шифровались, прятались и сжигались, чтобы их не коснулся чужой взгляд. Мы знаем, например, что забота о рукописях и бумагах была всегда велика у многих известных авторов. Некоторые, такие как Т. Манн, вели свою частную переписку в духе литературного приема, предполагая ее несомненную ценность для современников. И видели в ней часть литературной работы. Другие уничтожали свои архивы и произведения, не позволяли публиковать дневники и незаконченные рукописи. Частная жизнь потому и частная, что ее не открыть, не увидеть, ведь она составляет самую ближайшую («интимнейшую») сферу существования человека, на которую никто не может посягать. Каждый пытается ее скрыть, сделать недоступной для других. Розанов же делает свою частную жизнь предметом общественного интереса. И не боится этого. Подобная открытость частной жизни позволяет ему быть непоследовательным, неверным, осуждаемым и презираемым, но всегда открытым своим и любым мыслям.
4
Случайность записи как определяющий фактор. Но эта случайность и бессвязность кажется намеренной, ведь речь все-таки идет о мыслях. Розанов записывает, потому что размышляет, или размышляет, когда записывает? Записать первое, что приходит на ум, не второе и не третье. О чем-то подобном говорил Монтень: я размышляю только тогда, когда пишу. Противоречия в мыслях нейтрализуются именно случайностью записи. Что делать, если мне пришла в голову именно эта совершенно «ничтожная» мысль, отвергнуть ее или все-таки записать? Конечно, записать, ибо нет и не может быть отвергнутых мыслей. И потом, кто сказал,