«В брюхе, кажется, сидит какой-то дьявол, который решительно мешает всему, то рисуя какую-нибудь соблазнительную картину неудобосваримого обеда, то… Ты спрашиваешь, что я такое завтракую. Вообрази, что ничего! Никакого не имею аппетита по утрам, и только тогда, когда обедаю, в пять часов, пью чай, сделанный у себя дома, совершенно на манер того, какой мы пивали в кафе, с маслом и прочими атрибутами. Обедаю же я не в Лепре, но у Фалькона, знаешь, что у Пантеона? где жареные бараны поспорят, без сомнения, с кавказскими, телятина более сыта, а какая-то с вишнями способна произвести на три дня слюнотечение у самого отъявленного объедала. Но увы! не с кем делить подобного обеда. Боже мой, если бы я был богат, я бы желал… чего бы я желал? Чтоб остальные дни мои я провел с тобою вместе, чтоб приносить в одном храме жертвы (так Гоголь с Данилевским называли обеды в ресторанах)…»[293].
«Желудок мой гадок до невозможной степени и отказывается решительно варить, хотя я ем теперь очень умеренно. Геморроидальные мои запоры по выезде из Рима начались опять, и поверишь ли, что если не схожу на двор, то в продолжение всего дня чувствую, что на мозг мой как будто бы надвинулся какой-то колпак, который препятствует мне думать и туманит мои мысли. Воды мне ничего не помогли, и я теперь вижу, что они ужасная дрянь; только чувствую себя хуже: легкость в карманах и тяжесть в желудке»[294].
«Моя геморроидальная болезнь вся обратилась на желудок. Это несносная болезнь. Она мне говорит о себе каждую минуту и мешает мне заниматься»[295].
«Гоголь тогда страдал желудком, и мы постоянно слышали как он описывал свои недуги; мы жили в его желудке»[296].
Как известно, живой организм является непрерывно присваивающим/ перерабатывающим/отбрасывающим, – это необходимо для поддержания соответствующего энергетического баланса. Тело-присваивающее упорно отстаивает свою автономию по отношению к меняющемуся миру объектов; можно уточнить: оно скорее страдает от избытка присвоения, чем от нехватки. Присваивая, оно отбрасывает то, что не может быть поглощено и обработано. Все отторгнутое и есть неприсваемое, оно выпадает из взаимосвязей повседневной жизни, и поскольку сразу же подпадает под систему запретов, – объявляется нечистым. Теперь – оно то, к чему нельзя прикасаться, нельзя трогать или присваивать; это тело-остаток, тело экскрементальное, оно больше не поддается обработке. На границах ближайшей нам среды скапливается то, что не может быть повторно присвоено. Но это не значит, что механизм присвоения остановлен. То, что не присваивается здесь, то отбрасывается в там. Под отношением там/здесь мы понимаем границу священного/профанного, но и внутреннего/внешнего, чистого/нечистого, зла/добра. Отбросы могут быть фетишизированы, уйти под покров сакрального. Произведение искусства в самом широком смысле предоставляет возможности для повторного присвоения, тем самым деблокирует действие социокультурных запретов, учреждая новые границы сакрального.
И кто же виноват в том, что Гоголь так страдает? Не только же этот злосчастный телесный орган, а скорее кто-то другой, тот чужой, который преследует людской род, устраивает козни, обольщает, опутывает ловушками, – не сам ли черт проник в него, завладел им и вот теперь играет там свадьбы. Можно даже сказать, вслед за проф. Ермаковым, что, в конечном итоге, план анальной эротики вытесняет все другие, а точнее, вытесняя, включает[297]. В сущности, мы здесь сталкиваемся с особой гоголевской топикой телесного низа. В центре мира располагается причудливо скрученная прямая кишка, которая, казалось, не должна соотноситься с «душевным» составом личности Гоголя, но соотносится. Если естественность работы органов питания и дефекации нарушаются, неизбежна регрессия к инфантильным уровням, к оставленному предыдущему опыту[298]. И дело не только в том, что непрекращаемые сетования Гоголя на плохую работу желудка, начиная с определенного времени, становятся совершенной манией, а в том, что через замещающую его модальность, открывается значение других телесных органов и их чувственных функций. Так, нос, помимо того, что приобретает значение фигуры (вместо тропа), имеет и определенную чувственную функцию: он не просто слышит запахи, но вбирает их в себя. Так, глаз, если и видит, то всегда так, чтобы или насыщаться видением до полного ослепления, или, напротив, извергать из себя видимое перечнем (коллекциями) фрагментов, сколков, остатков, всей этой микроскопии, которую взгляд извлекает своим затейливым крючком. Иначе говоря, действие внутреннего образа тела остается неизменно в границах этой амбивалентной модальности. Линия оральной фиксации восходит от желудка к всепоглощающему рту: от изысканных обедов до простой обильной еды и обжорства, рту говорящему и чревовещающему (т. е., удерживающему обертона сказа); с другой стороны, так же естественно движение, которое влечет вниз, к фекальным областям темного телесного низа, – линия анальной фиксации. Хотя топически органы определены, не следует удивляться тому, что сам Гоголь не различал их и постоянно смешивал. Один ряд («высший») им переписывался, совершенно неосознанно, в терминах другого («низшего»). Вероятно, здесь источник скатологического юмора.
Становление внутреннего образа тела у Гоголя представляется следующим. Сначала его убежденность в абсолютном воспроизводстве мира (его «перевариваемости») – способность к «вбиранию всего», всех вещей мира, как если бы будоражащий и разрушительный хаос мог быть упрятан в надежное место так, как кузнец Вакула упрятывал черта, а Солоха своих «гостей»; быть управляемым и в то же время оставаться миром-хаосом, игрой светлых сил, столкновений и борьбы. Однако далее: появление трещины между представлением о хаосе, рождающем все на свете, в том числе порядок мироздания, и темными первоначальными силами, поглощающими мир (стягивающими, наделяющими тяжестью и мраком, мертвым покоем). По мере ухудшения работы желудка Гоголь не в силах производить необходимые образы. Знаменитое гоголевское чревовещание теряет смысл. Другими словами, подлинный очаг производящих гоголевского «я», творческих сил, сокрытый в желудке, прекращает существовать. И трещина расширяется до пропасти: внутри единого образа связь между низом и верхом нарушается, светлая и радостная цветовая гамма исчезает, речь сдвигается в немоту, с решительным отказом от смеха и мимических возможностей, голодание (нескончаемые упражнения в воздержании, посты и прочее). Время тяжкой меланхолии. Истощение. Смерть.
Гоголь разрешает тему внутреннего телесного образа в каждом из своих произведений по-разному. Отделившийся орган может стать персонажем и даже пружиной гоголевского сказа. Так, в повести «Нос», естественно, самый настоящий нос – центр всех переживаний