Имеет ли отношение известная «болезнь» Гоголя к его произведениям? Насколько гоголевский литературный эксперимент может быть адекватно описан в клинике шизофрении? Стоит ли задаваться такими вопросами, ведь они придают патологический оттенок тому, что у Гоголя носит скорее игровой, свободный, сновидческий характер? Сформулируем несколько иначе: нет ли совмещения сновидного и реального в третьем, – в клинике шизофренического разлада («Записки сумасшедшего», например)? В этом отношении полезно обратиться к тем различиям, которые установил Фрейд между телесной динамикой шизофрении и сновидением (как переживанием). «При шизофрении можно наблюдать, особенно в поучительных начальных стадиях, определенные изменения языка, из которых некоторые заслуживают рассмотрения с определенной точки зрения. Способ выражения часто становится предметом особой заботливости, он становится “неестественным”, “манерным”. В фразах проявляется особая дезорганизация построения, благодаря которой они становятся непонятными, так что мы считаем речь больных нелепой. В содержании такой речи на первый план выдвигаются отношения к органам или иннервациям тела». И далее: «Шизофреническая речь здесь приобрела ипохондрическую черту – она стала языком органов»[286]. Это значит, что слова шизофреника физичны, или имеют свою физику, или наделены тем физическим действием, которому покорно подчиняется шизофреник, экспериментирующий с языком. Часто у Гоголя речь идет о сне, чьи границы размыты, и автор пытается воспользоваться этим, чтобы запутать и запугать читателя, расставить повсюду «обманки»: читатель не должен знать, действительно ли имело место происшествие, о котором рассказывается или нет[287]. В том же «Портрете» ключевой эпизод – «сверток с 1000 червонных» – подается с устанавливаемым на каждый момент сна чувством реальности; цепочка материнской регрессии: сон-во-сне. Герой движется через сны, в каждом из которых он просыпается, полагая, что наконец-то проснулся, но сон-кошмар продолжается с не меньшей, чем прежде активностью. И только чувство тяжести в руке от свертка-кучи золота удостоверяет героя, что этого количества реальности оказалось достаточно, чтобы проснуться в одном сне, но вовсе не избавиться от нового кошмара в другом.
«И видит он: это уже не сон; черты старика двинулись, и губы его стали вытягиваться к нему, как будто бы хотели его высосать… с воплем отчаянья отскочил он и проснулся. “Неужели и это был сон?”. С биющимся на-разрыв сердцем ощупал он руками вокруг себя. Да, он лежит на постели в таком точно положеньи, как заснул. Пред ним ширмы: свет месяца наполнял комнату. Сквозь щель в ширмах виден был портрет, закрытый как следует простынею – так, как он сам закрыл его. Итак, это был тоже сон! Но сжатая рука чувствует доныне, как будто бы в ней что-то было. Биение сердца было сильно, почти страшно; тягость в груди невыносимая. Он вперил глаза в щель и пристально глядел на простыню. И вот видит ясно, что простыня начинает раскрываться, как будто бы под ней барахтались руки и силились ее сбросить. “Господи, боже мой, что это!”, вскрикнул он, крестясь отчаянно, и проснулся. И это был также сон! Он вскочил с постели, полоумный, обеспамятевший, и уже не мог изъяснить, что это с ним делается: давленье ли кошмара или домового, бред ли горячки, или живое виденье»[288].
Можно, вероятно, даже необходимо несколько модернизировать комментарий к сновидной практике Гоголя. Не оставлять писателя один на один с его предшественниками, такими же удивительными мастерами обманки, фантастического и чудесного, такими же сновидцами, как Тик и Гофман, де Квинси и Э. По («хорошими знакомыми» Гоголя). Я имею в виду тот опыт, который сегодня настойчиво утверждается некоторыми психотерапевтами и психоналитиками: тема осознанного сновидения[289]. В литературе Гоголя сновидный дискурс (а так, собственно, можно назвать этот объемный и синтезирующий род письма, который он использует), конечно, не может интерпретироваться в духе техник осознанного сновидения. И основное различие в термине осознанное. Гоголь не имел опыта осознанного сновидения, поскольку ни воля, ни внимание в описываемых им сновидных цепочках не присутствуют. Собственно, это цепочки страха, которые идут то по нарастающей, то по ниспадающей, – сновидные регрессии, нескончаемый бег и туда, и обратно.
3. «Божество-желудок», или Начала скатологии
Фантастическая анатомия гоголевского телесного образа может быть разделена на верх и низ. Все, что «прилично», все, что может быть представлено в своей общепризнанной и публичной явленности (лицо, физиогномика, взгляд, облик, речь-уста-рот, одежда), находится в верхней части. Все то, что упоминается в качестве хотя и интимно-близкого, но отвратительного, что принижает и становится предметом гоголевской скатологии, частью его негативной эротики, что скрытно обслуживает символы других более утонченных физиологий, переводится в низовой образ. И это, конечно, желудок – мифография его у Гоголя обширна и навязчива. Не просто вместилище для пищи, а явно нечто большее[290]. Во-первых, он расположен не так, как надо, и не как у всех, а поперек: «…в 1841 году Гоголь хладнокровно заверял будто консилиум парижских врачей установил, что его желудок лежит “вверх ногами” и поэтому роль носа, очевидно, выполняет другой орган, и наоборот»[291]. И по воспоминаниям Языкова: «Он рассказал мне о странностях своей, вероятно, мнимой, болезни: в нем же находятся зародыши всех возможных болезней; также и об особенном устройстве головы своей и неестественности положения желудка. Его будто осматривали и ощупывали в Париже знаменитые врачи и нашли, что желудок его вверх ногами»[292]. Во-вторых, именно в силу приписываемых ему особенностей, отличающих его от всех других, он остается для Гоголя самым важным органом жизни.