Перекрестие четырех характеристик дает композиционный образ гоголевской литературной орнитофании: демонстрация, высота (полет), зоркость, воспроизведение (имитация). Безразлично, чему и как подражать, главное все-таки – подражать. Однако речь идет не об осознанном, направляемом мимесисе, а о случайном и вынужденном. И задача не в том, чтобы свести Гоголя к птице, а понять, каким образом распределяется энергия выражения внутри произведения и какую роль в ее преобразовании играет, к примеру, все та же символика птичьего силуэта. Большая разница: одно дело – реальный Гоголь («биографическая личность»), а другое – Гоголь-Произведение. Доступ к реальному, «биографическому» Гоголю закрыт, или, во всяком случае, крайне ограничен, в то время как литература Гоголя по-прежнему активна, ее читают, следовательно, она еще наделена витальной энергией.
3. Вторжение и искус. Развитие темы страха
Черт, как известно, был любимым объектом поношения, скабрезных шуток и анекдотов со стороны Гоголя (особенно в ранние периоды творчества), но постепенно его образ стал расти, распространяться вширь и вкось. Так, черт из черта, всегда готового услужить, которого можно спрятать в кармане, превратился в некую демоническую силу, в самого Черта. Ведь совсем недавно образ черта был местечковым, малороссийским, и еще неизвестно, кто был страшнее и смешнее: немец, жид, баба, цыган, «турецкая душа» или москаль, – все эти образы другого/чужого в лирике Гоголя[251]. Вот пример одного из таких превращений, который Гоголь всегда держит наготове:
«…ведьма, между тем, поднялась так высоко, что одним только черным пятнышком мелькала вверху. Но где ни показывалось пятнышко, там звезды, одна за другою, пропадали на небе. Скоро ведьма набрала их полный рукав, три или четыре еще блестели. Вдруг, с другой стороны показалось другое пятнышко. Близорукий, хотя бы надел на нос, вместо очков, колеса с комиссаровой брички, и тогда бы не распознал, что это такое. Спереди совершенно немец, узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком, ноги были так тонки, что если бы такие имел ясковский голова, то он переломал бы их в первом козачке. Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что это не немец и не губернский стряпчий, а просто чорт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей. Завтра же, с первыми колоколами к заутрене, побежит он без оглядки, поджавши хвост, в свою берлогу»[252].
Тут же добавлена сноска: «Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед – все немец». А чуть далее можно найти еще более резкое суждение: «На немцев гляжу, как на необходимых насекомых во всякой русской избе. Они вокруг меня бегают, лазят, но мне не мешают; а если который из них влезет мне на нос, то щелчок, – и был таков»[253]. «Баба» – если не ведьма, то знается с чертом, и даже «женщина», вероятно, имя не для бабы, а для особого вида человеческого существа, оппонирующего всем достоинствам и чести мужского начала:
«О, это коварное существо – женщины! Я теперь только постигнул, что такое женщина. До сих пор никто еще не узнал, в кого она влюблена: я первый открыл это. Женщина влюблена в чорта. Да, не шутя. Физики пишут глупости. Что она и то, и то – она любит только одного чорта. Вон видите, из ложи первого яруса она наводит лорнет. Вы думаете, что она глядит на этого толстяка со звездою? совсем нет, она глядит на чорта, что у него стоит за спиною. Вон он спрятался к нему в звезду. Вон он кивает оттуда к ней пальцем! И она выйдет за него. Выйдет. А вот эти все, чиновные отцы их, вот эти все, что юлят во все стороны и лезут ко двору, и говорят, что они патриоты, и то и се: аренды, аренды хотят эти патриоты! Мать, отца, бога продадут за деньги, честолюбцы, христопродавцы! Все это честолюбие и честолюбие оттого, что под язычком находится маленький пузырек и в нем небольшой червячок величиною с булавочную головку, и это все делает какой-то цырюльник, который живет на Гороховой»[254].
В одном из писем к Вильегорской навязчивая фантазия Гоголя сближается с любовным чувством.
«Ибо, как вам известно, ангел и чорт – это два идеала, к которым стремятся мужчины и женщины. От женщины требуется, чтобы она была ничуть не хуже ангела; от мужчины, чтоб немного был лучше чорта. Ваше назначение вы исполнили: вы ничем не хуже ангела; но лучше ли я чорта – это еще не решено. Во всяком случае, над нами странно-прихотливая игра случая: ангела он посылает в тот… климат, который был бы впору чорту, а чорта усаживает в рай, где должен обитать ангел. Но и ввиду этих чистых римских небес, в стране, где все чудно, на увешанных и увенчанных плющом развалинах, целуемых южными, теплыми поцелуями широкко, тоскующий чорт будет помнить долго свой отдаленный ад и ангела, сияющего в небольшом уголке его сумрачного пространства»[255].
Поначалу Гоголь играющий, мим и насмешник, готовый «осмеять весь мир», не видел в черте соперника, скорее тот был союзником. Пока Гоголь подражает себе, играет импровизациями и не вдумывается, собственно, в то, что делает, тем полнее