Важна не классификация использовавшихся Достоевским лексем движения (наречий, прилагательных, глагольных форм), а определение их места и значения в структуре фразы. Без внимания осталось: соотношение движения, действия и поступка, образующее скрытую матрицу временности, на основе которой развертывается вся работа по планированию.
Первые различия. Действие не есть движение, как движение не сводимо к поступку. Действие не изменяет мир, оно множественно и лишь накапливает возможное изменение, но поступок – всегда событие, изменяющее мир. Можно сказать и более определенно: действие – это совокупность отдельных моментов движения, характерных для данной сцены и всего хода повествования. Каждое действие имеет активную причину (но цель его скрыта); оно в силах прервать общее движение, перенаправить его или остановить. Из одного действия не выводится обязательно другое, они могут мешать друг другу. Следует различать действие, вызванное другими действиями, чья мотивация неясна или недоступна пониманию, от действия мотивированного, т. е. от поступка. Так, герои Достоевского, даже самые значительные по их роли в повествовании, не совершают никаких поступков, а если и совершают, то их поступок ничего не меняет и сразу же выводит героя из игры. Удар топором – не поступок, а действие; поступком оно может стать или не стать (последующее поведение Раскольникова свидетельствует о неспособности его превратить собственное преступление в поступок). В пределе (за чертой ситуации) поступок для Достоевского – это своеволие. Даже Кириллов не совершает действие, переходящее в поступок, поскольку постепенно, по мере готовности совершить самоубийство, теряет веру в идею и личную ответственность, а его суицидальный акт лишается всякого смысла.
Несколько обобщая, можно сказать, что движение нужно понимать достаточно широко (но это не значит – без ограничений), оно разное в зависимости от уровня применения в повествовании техники мима, развитость миметических отношений; действие же – предельно узко, оно сводимо к происшествиям, «фельетонам» и «анекдотам», но и к жестам, позам, отдельным поступкам; а вот поступок – это завершающее действие, равное событию, объясняющее подчас смысл развертывающейся идеи.
В «рабочих» планах Достоевского нет изображений движения отдельных персонажей, но есть действия, а точнее, план развертывается как сценарий события, где все решает логика будущих психомиметических отношений. Заметные изъяны персонажей литературы Достоевского с избытком компенсируются их поистине уникальной способностью к психотелесному переживанию в быстротекущем порядке событийного времени. Персонаж, даже тот, кто является центральной фигурой повествования, не имеет крупного плана; в сущности, у него нет лица. Достаточно вспомнить, как представлены фигуры Раскольникова, Карамазовых или Ставрогина. Лица их не выразительны, в них нет запоминающихся черт, они неинтересны, даны через отражение, маску, набор лицевых клише, можно сказать, они обезличены. Персонаж весь состоит из непрерывных мимических вибраций, «характер» его опознается по положению тела и жестикуляции, по скрытым линиям кинетических трасс, которые внезапно пересекают друг друга, сменяя начавшееся движение другим, почти взрывая… Достоевский, по мнению Д. Лихачева, «характеризует своих героев по тому, что является в них меняющимся и развивающимся. Он вскрывает в своих героях движение»[49]. И что важно подчеркнуть: движения мимичны, но не миметичны, миметичны только действия. Мимика – это сигналы, которые один персонаж посылает другому или «двойнику», сообщая о том, какое действие он намеревается совершить, а какое нет. Движение – это готовность к действию.
Способность персонажей-двойников не быть собой лишь подчеркивает, насколько они зависимы от быстротекущего временного потока. Не быть собой – это быть внутри времени. Взаимоотражение, взаимозаглядывание, пересечение взоров, гримас, жестов не перекрывается всеми этими условными словечками, если не банальными, подражательно-гоголевскими, случайным собранием занудно повторяющихся глаголов: вздрогнул, откинулся, вскочил, засверкал глазами, упал в обморок, забился в истерике. С другой стороны, то, что всегда их сопровождает или движется через них – все эти подмигивания невзначай, перешептывания, бормотания, приглушенные взвизги и крики,, – не дает надежды на пространственную реконструкцию персонажа. Интенсивное проявление моментов движения скрывает от нас персонажей, по-человечески нам близких, наделенных «плотью и кровью». Ткань повествования разрастается, и скорее поперек, чем вдоль ожидаемой логики повествования (задержка, затягивание или даже обрыв рассказываемой «истории»). В ходе неясного последующего развития характер героя остается амбивалентным, не может обрести постоянные черты, по которым можно было бы предугадать его последующие действия. Дело в том, что автор не управляет отдельно взятым персонажем; он движется вдоль повествовательной оси плана, стараясь удержаться в том временном промежутке, который затрагивает разом всех действующих лиц.
II. Событие
Логика событий действительных, текущих, злоба дня, не та, что высшей идеально-отвлеченной справедливости, хотя эта идеальная справедливость и есть всегда и везде единственное начало жизни, дух жизни, жизнь жизни.
Ф. М. Достоевский
1. Быть/не быть. Статус биографемы
Что может означать выражение: быть Достоевским,? Слово «быть» несколько смущает своей неопределенностью – к кому (или к чему) его отнести: к имени, включенному в пантеон великих национальных гениев, к русской литературе со всеми ее средствами выражения и идеологии, включая фигуру автора/ рассказчика, или к живой личности, претерпевающей экзистенциальную и писательскую эволюцию, о которой мы ничего не знаем наверняка и можем судить сегодня лишь со всей осторожностью? Разве мы способны восстановить все те психоорганические стадии жизни, какие проходит автор от рождения до смерти, тем более всю игру переживаний, потерь, «трагедий», которую он сам-то не в силах понять и дать отчет им как событиям своей жизни? Можно, конечно, обсуждать вопрос о том, почему Достоевский так и не оставил воспоминаний или каких-либо свидетельств о том, что он сам себе был интересен как личность. Тем более что к его психологическим характеристикам можно отнести отсутствие интереса к анамнезу; он не умел, не знал и не хотел (не мог?) вспоминать. Человек без памяти, человек невспоминающий, точнее и более радикально – человек, отрицающий акт «личного» вспоминания. Человек – антипамятъ, не потому, что он против памяти, и не потому, что она слабела день ото дня, а потому, что он не имел такой позиции в текущем времени, которую можно было бы назвать трансцендентальной, т. е. позиции проекта и выбора, – был слишком вовлечен в текущее, проходящее время настоящего.
Быть как все, быть – это существовать, быть живым существом, но вот этого-то и недостаточно. Ведь что это значит – «быть Достоевским»?
– не быть ли