310
Цвета Апокалипсиса: «…мы заключаем с несомненностью, что Сидящий есть Бог Отец, именно Первое Лицо Св. Троицы. Далее следует краткое описание Сидящего в мистических цветах камней: „подобен камню аспису (оттенки: красный, зеленый, матовый) и сардису (красный камень) и радуга вокруг престола, видом подобная смарагду“ (горный кристалл)». (Прот. Сергий Булгаков. Апокалипсис Иоанна. (Опыт догматического истолкования). С. 41.)
311
Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 11 (главка «У Тихона», не вошедшая в издательскую версию романа «Бесы»). Л., «Наука», 1974. С. 22.
312
А. Жид. Собрание сочинений. Том 2. («Достоевский»). Л., 1935. С. 414.
313
Ж. Катто. Пространство и время в романах Достоевского. – Достоевский. Материалы и исследования. Том 3. Ленинград, 1978. С. 44, 45–46.
314
Неизданный Достоевский. Записные книжки и тетради. 1860–1881 гг. С. 247–248
315
См., например: М… Ч. Левит. Литература и политика: Пушкинский праздник 1880 года. М., 1989. С. 146–147.
316
Ф. М. Достоевский, А. Г. Достоевская. Переписка. М., 1979. С. 346–347.
317
Вспоминается другая ранняя сцена: время литературного признания Достоевского. В письме к брату она описывается им в почти той же гоголевской интонации и восторженности: «Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное. Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением, а граф С. рвет на себе волосы от отчаяния. Панаев объявил ему, что есть талант, который их всех в грязь втопчет. С. обегал всех и, зашедши к Краевскому, вдруг спросил его: кто этот Достоевский? где мне достать Достоевского? Краевский, который никому в ус не дует и режет всех напропалую, отвечает ему, что Достоевский не захочет вам сделать чести осчастливить вас своим посещением. Оно и действительно так: аристократишко теперь становится на ходули и думает, что уничтожит меня величием своей ласки. Все меня принимают как чудо». (Письмо 2. От 16 ноября 1845 года. // Ф. М. Достоевский. Письма к брату.)
318
Г. И. Успенский. Праздник Пушкина. (Письма из Москвы – июнь 1880) – Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Том второй. М., «Художественная литература», 1964, С. 336–337.
319
Достоевский в воспоминаниях современников. С. 394
320
Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Публицистика и письма. Том 25. Дневник писателя за 1877 год. Январь – август. М.; Л. «Наука», 1983. С. 195.
321
Там же. С. 146—147
322
Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 26 (Дневник писателя, 1877–1880). С. 146.
323
Там же. С. 147.
Поразительно, насколько подобная установка радикально отличается от той, которую можно найти в книге Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» (1871), отвергающая всякого рода «европейничание», т. е. слепое подражание и перенос на русскую самобытную почву нравов, обычаев, институтов и образцов европейской жизни. Данилевский выделяет основные разряды подобного «европейничания»: 1) «Искажение народного быта и замен форм его формами, чуждыми, иностранными»; 2) «Заимствование разных иностранных учреждений и пересадка их на русскую почву»; 3) «Взгляд как на внутренние, так и на внешние отношения и вопросы русской жизни с иностранной, европейской точки зрения». (Там же. С. 267–268.) Все это порождает особое отношение высших классов к собственной культуре и его самобытным образцам. Вследствие изменений форм быта русский народ раскололся на два слоя, которые отличаются между собою с первого взгляда по самой своей наружности. Низший слой остался русским, высший сделался европейским – европейским до неотличимости. Но высшее, более богатое и образованное, сословие всегда имеет притягательное влияние на низшие, которые невольно стремятся с ним сообразоваться, уподобиться ему сколько возможно. Поэтому в понятии народа невольно слагается представление, что свое русское есть (по самому существу своему) нечто худшее, низшее. Всякому случалось, я думаю, слышать выражения, в которых с эпитетом русский соединялось понятие низшего, худшего: русская лошаденка, русская сказка, русская одежда и т. д. Все, чему придается это название русского, считается как бы годным лишь для простого народа, не стоящим внимания людей более богатых или образованных. Неужели такое понятие не должно вести к унижению народного духа, к подавлению чувства народного достоинства?.. А между тем это самоунижение очевидно коренится в том обстоятельстве, что все, выходящее (по образованию, богатству, общественному положению) из рядов массы, сейчас же рядится в чужеземную обстановку». (Н.Я.Данилевский. Россия и Европа. М.:, «Книга», 1991. С.274–275.) Особенно много места в книге уделяется критической оценке европейской одежды, так неудачно копируемой в быту, модных «приобретениях», чиновной и армейской униформе. Конечно, Данилевский обсуждает чистое и бездумное подражание, копирование западных образцов, с чем согласился бы и Достоевский. Но для последнего перевоплощение это не подражание, не копирование и «европейничание», а утверждение превосходства одной великой нации, «русского человека», над европейским миром, превосходства, достигнутого уникальной способностью «русского человека» к перевоплощению.
324
Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Публицистика и письма. Том 25. Дневник писателя за 1877 год. Январь – август. С. 199.
325
Л. Леви-Брюль. Сверхестественное в первобытном мышлении. Москва, «Педагогика-пресс», 1994. С. 65.
326
Там же. С. 80.
327
Там же. С. 110.
328
Там же. С. 113.
329
Ср.: ««Тело одного и того же бушмена становится телом его отца, его жены, страуса и антилопы. Способность его быть в разное время то одним, то другим, а потом снова самим собой – факт огромного значения. Последовательность превращений определяется внешними поводами. Это чистые превращения: каждое существо, которое он предчувствует в себе, остается тем, что оно есть. Они не сливаются друг с другом, иначе все не имело бы смысла. Отец с его раной – не жена с ремнями. Страус – не антилопа. Собственная самотождественность, от которой