289
Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 13 («Подросток»). С. 394.
290
Там же. С. 402.
291
Там же. С. 279.
292
А. Белый. Петербург. М., «Наука», 1981. С. 39.
293
Павел Флоренский и символисты. Опыты литературные. Статьи. Переписка (изд. подгот. Е.В.Ивановой). «Языки славянской культуры», М., 2004. С. 457.
294
Н. Бердяев. Опыт эсхатологической метафизики. Париж, УМСА. С. 200–201.
295
В кружок «апокалиптиков» начала века входили П. Флоренский, В. Эри, В. Свенцицский. А.Белый рассматривался как возможный участник. См.: Павел Флоренский и символисты. С. 433–498.
296
Прот. Сергий Булгаков. Апокалипсис Иоанна. С.268. А также: Сергей Булгаков. Два града. Исследования о природе общественных идеалов. Санкт Петербург, Русский Христианский гуманитарный институт, 1997, С. 220–221.
В. Беньямин предостерегает в тезисах «О понимании истории»: время, освобожденное от мессианского переживания, остается «пустым и монотонным», линейно-прогрессистской моделью, и только время-сейчас (Jetztzeit), до конца наполненное напряженным ожиданием прихода Мессии, делает нашу готовность к Его приходу абсолютной задачей жизни. Каждое мгновение, это время-сейчас, «каждая секунда в нем была той маленькой калиткой, чрез которую может войти Мессия» (W.Benjamin. Gesammelte Werke.Bd. 1/2, Suhrkamp, Fr./M, 1974, И.701). Современный философ Д. Агамбен отделяет мессианское время («время прихода Мессии») от времени эсхатологического («Конца всех времен»): первое, как он полагает есть время конца, а второе – конец времени. Ср.: «Поэтому мы можем дать первое определение мессианического времени: это время., которое требуется времени, чтобы прийти к концу, или, точнее, время, которое мы задействуем, чтобы довести до конца, завершить наше представление времени. Оно не является ни линией (представимой, но немыслимой) хронологического времени, ни моментом (также немыслимым) его конца; но оно не является и простым отрезком хронологического времени, между воскресением и концом времен; скорее оно есть оперативное время, подгоняющее время хронологии, прорабатывающее и трансформирующее его изнутри, время, требующееся нам, чтобы довести время до конца, – и в этом смысле: время., которое нам остается». (Аж. Агамбен. Оставшееся время. Комментарий к Посланию к Римлянам. М.: НЛО, 2018. С. 92.)
Насколько я понимаю мысль Агамбена, время, которое нам остается, есть другое время, нем время конца (когда?), есть время мессианское (как?). Апокалиптическое время – время завершения времени, тогда как эсхатон – «времени больше не будет!», – есть врата вечности, в которые невозможно войти. Время апокалиптическое – это время напряженного ожидания прихода Мессии.
297
Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 11 (Глава «У Тихона»). С. 94–95.
298
Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 10 («Бесы»). С. 164.
299
Там же. С.145.
300
Там же. С.69.
301
Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 13 («Подросток»). С. 163.
302
Там же. С. 280.
303
Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 10 («Бесы»). С. 451.
304
Ф. М. Достоевский. ПСС. Том 8 («Идиот»). С. 52.
305
Там же. С. 56.
306
Скорость – вот что должно стать предметом психомиметической оценки. Ведь совершенно ясно, что скорость чтения текста (романов Достоевского) чрезвычайно высока по сравнению с другими литературными режимами. Если под режимом понимать отношение обычного уровня понимания читаемого к той скорости чтения, которая требуется восприятия именно этого произведения, это как бы игра на разности психомиметических потенциалов. (Ср.: Л. Гроссман. Творчество Достоевского. М., 1928. С. 125.)
307
Характеристика А. Жида остается точной: «Между романом Достоевского и романами перечисленных писателей, даже романами Толстого или Стендаля, совершенно такое же различие, какое существует между картиной и панорамой. Достоевский создает картину, в которой самое важное, самое главное – распределение света. Он исходит из одного источника <…>(?) В романах Стендаля, в романах Толстого свет постоянный, ровный, рассеянный; все предметы освещены одинаково, мы видим их одинаково со всех сторон; у них нет тени. А точно так же, как на картинах Рембрандта, самое существенное в книгах Достоевского – это тень. Достоевский так группирует своих персонажей и события и так направляет лучи света, что они падают на них только с одной стороны. Каждый из его персонажей погружен в свою тень, опирается на свою тень». (А. Жид. Собрание сочинений. Том 2. («Достоевский»), Л., 1935. С. 413–414.)
308
Ср.: «Все залито зеленым – горькая зеленая звезда. Зеленое с красным (зеленое – в желтое, красное – в коричневое). Зеленые деревья, зеленый шарф (Иволгина), зеленое шелковое стеганое одеяло (Ипполита), зеленая скамейка, зеленый диван с коричневой спинкой (у Мышкина), зеленый дом (Рогожина), зеленый полог над кроватью, изумруды Келлера, зеленая июльская луна. И кровь: алое с блестящим жуком на зеленом шарфе Рогожина, алый окровавленный платок Ипполита, красные камелии, красная стена, запекшаяся кровь на рубашке у зарезанной Настасьи Филипповны, лужица крови на каменной лестнице; коричневая картина Гольбейна, коричневый скорлупчатый скорпион (сон Ипполита), желтый шарабан – мелькающие красные колеса, и летучие мыши с черной бедой. И сквозь кроваво-зеленое в неисходной тоске сверкающие горячие глаза (Рогожин). И все овеяно музыкой». (А. Ремизов. Сны и предсонье. Санкт-Петербург, «Азбука», 2000. С. 244–245.)
Вероятно, Ремизов знает, о чем пишет. Одиночество Достоевского и случайность красного-зеленого цветов апокалиптичны. Однако говорить о «цветовом чувстве» Достоевского не приходится. И дело не в том, что мы сможем доказать, что писатель был дальтоником (не различал некоторые цвета или, хуже того, был просто подслеповатым). Никакое из этих цветовых пятен не смешивается с другим, чтобы образовать некую гамму или тональность, цветовое чувство проявляет себя локально и случайно, и оно не образует вокруг себя ауры появляющейся атмосферы.
309
Сразу после эпилептического припадка наступает сумеречное состояние, которое поддерживается галлюцинаторными видениями. «Среди галлюцинаций поразительно часто наблюдаются красные (в виде огня и крови)». (Dr. Е. Bleuler. Руководство