Михаил Лавровский
Творчество художника – целый мир, в котором свои «океаны» и «континенты». По-разному можно рассматривать этот мир; чем богаче, чем многообразнее его жизнь, тем больше интереса к его секретам. К его неизвестным землям и скрытым конфликтам, к его взлетам, падениям и противоречиям. Творчество Михаила Лавровского – известно, популярно, любимо. Талант танцовщика не нуждается в лишних о себе напоминаниях. Но путешествие в мир художника всегда заманчиво. Существует как бы четыре Лавровских. Наиболее привычен из них и наиболее популярен первый: темпераментный, искренний, пылкий. Таким он завоевывал признание, увлекая энергией, силой и красотой молодости. Влюбленность в танец и жажда танца делали его искусство праздником.
Михаил Лавровский – Спартак
Второй возник позже – с расширением репертуара, с четко обозначившимся кругом пристрастий. Картинно-живописный, декоративно-романтический, он изображал кавалеров старинных балетов, галантно ухаживал, щеголяя виртуозностью. Порой в нем пробуждался другой характер, прежний, внося в строгую стилистику голос неистового, страстного движения. Но порывать с канонами классики актер не рисковал, порывистый темперамент прятал под маской академической правильности. Из этих двух Лавровских словно бы возникли следующие, хотя эволюцию творческой судьбы танцовщика не следует представлять в строгой арифметической последовательности; в сегодняшних Лавровских живут предшествующие, сегодняшние появлялись и раньше. Но именно от того Лавровского – пылкого, энергичного и мужественного – берет свое начало Лавровский – трагический, Лавровский – Спартак. Равным образом иронический балагур, дерзкий весельчак, нередко появляющийся на сцене сегодня, – Лавровский-четвертый – возник из картинно-живописного Лавровского-второго. Ирония разрушила академическую правильность, каноны преодолены парадоксально – шутовским способом. Вот четыре Лавровских – иной раз обособленные друг от друга, часто сосуществующие рядом; нередко в одной роли. Какой из четырех Лавровских ближе всего к самому себе? Какой он – сегодняшний Лавровский, предстающий в столь разных ликах? На первый взгляд танцовщик традиционен. Нетрудно определить его стиль, манеру, легко прослеживается традиция. Лавровского можно отнести к исполнителям героического плана, без труда назвав таких хотя бы предшественников, как Ермолаев или Чабукиани. С актерами одного с Лавровским поколения внешне разобраться куда труднее: Васильеву, к примеру, не тесны рамки лирики, но столь же свободен он и в героических и пантомимных ролях. Владимиров неожиданно сочетает гротеск и героику, он вроде бы из той же плеяды мужественных героев-рыцарей танца, что и Лавровский, но вместе с тем абсолютно иной. Диапазон Лавровского кажется не то чтобы уже, но определеннее, яснее. Многоликость актера в этом случае несложно объяснить тем, что в ролях своего амплуа он один, в ролях чуждых, разумеется, другой; дело в привычных приемах, выработанных амплуа. И все же причина не в том, что роли принцев далеки актеру, отчего, к примеру, жизнь в образе нередко подменяется ироническим к нему отношением. Ермолаев или Чабукиани отстаивали, утверждали свой стиль в любом спектакле. Они боролись за свое амплуа. Их Зигфриды, Альберты спорили с традиционными трактовками. Актеры имели «свои» роли, но столь же страстно отстаивали себя в ролях «чужих». Лавровский в роли Альберта из «Жизели» не пытается спорить с привычным. У него Спартак существует отдельно от всего иного; Лавровский готов исполнять роль лирического героя. Разумеется, он героизирует образ, хотя, вернее, не образ даже, – в совокупности всех его черт, что позволило бы говорить об определенной трактовке, он героизирует всего одну сцену – вариацию второго акта; в целом же актер не стремится выйти за границы заданного и известного лирического характера.
К Альберту актер не подходит с позиций «своей» роли – Спартака. Можно предположить, что Лавровский, применяя категории драматического театра, актер перевоплощения. Его предшественники предстают тогда как актеры, самозабвенно преданные идее самораскрытия. Парадокс в том, что методом перевоплощения Лавровский совершенно не владеет. И многоликость его рождена иными качествами. Балетным актерам суждена нелегкая жизнь, к ним, как ни в каком другом виде искусства, стало привычным «приклеивать» определения – безоговорочно и навечно. Бессмертнова всегда неземная; Максимова обязательно непосредственна; ну а Лавровский, безусловно, – мужествен, энергичен и т. д. Лавровский – непременно героичен, таково его амплуа, об этом каждый скажет. Но между тем понятия «героичен», «мужествен» нуждаются в уточнении, ибо всякий раз содержание этих понятий разное – в зависимости от времени.
В действительности, если вновь сравнивать Лавровского с танцовщиками предшествовавшими, то скорее всего напрашивается вывод об отсутствии героической темы в его искусстве. Героической темы как определенной системы мироощущения, как определенного типа характера. Конечно, танец Лавровского насыщен мужественными интонациями, но это еще не признак героического характера, равным образом темперамент в выражении страстей, чувств может быть свойствен и слабому человеку. Если трактовать героический характер буквально, то важнейшими качествами его следует считать душевную цельность, гармоничность. Именно эти качества помогают герою разрешать сложные конфликты. Благодаря этим качествам герой и является героем – человеком одной какой-то нетерпеливой и целеустремленной страсти, ведущей к подвигам, к героическим поступкам. Есть ли такого рода качества в характерах героев Лавровского? Прежде всего – Спартак, героическая фигура, самый героический образ в репертуаре танцовщика, и, пожалуй, лучшая его роль. Внешне Спартак Лавровского – в традиции монументальных героев, он вождь, рыцарь без страха и сомнений. Танец покоряет мощностью «звуков» и могучей силой интонаций. В сцене «казарма» актер неистов в страстях, сокрушающих людское рабское отчуждение; в монологе победы величественно грозен его благородный гнев. Но суть образа, созданного Лавровским, заключалась не в этих эффектно исполняемых сценах, которым он сам придавал первостепенное значение. Не в захватывающих дух виртуозно-героических танцах; здесь, несмотря на искренность, неподдельность, Лавровский порой демонстрировал темперамент. Спешил показать себя – вождя, себя – героя, будучи уверенным, что ему-то ближе всего именно такая трактовка. Но ключевыми сценами в его исполнении стали другие: монологи-раздумья героя, драматические эпизоды. Здесь возникала иная тема – трагической обреченности, трагического одиночества. Герою Лавровского, подобно мифическому Фаэтону Овидия, суждено было погибнуть в великом предприятии. Герой Лавровского знал о своей участи. Вершиной в исполнении роли можно назвать последний монолог героя, после раскола в лагере: позади рабство, бунт и победа, – осталась битва, в которой он найдет гибель. Монолог этот у Лавровского обрел интонации, каких не встретить у других исполнителей роли.
Подчеркнуто заострено каждое движение, материально-грубовата пластика – с чувством злой досады, будто бы «выкрикивая» жесты и позы, «гримасничая» телом и усмехаясь, проклиная и посылая проклятия, встречал герой последний рассвет своего бунта, готовый без промедления броситься на пики легионеров. Отчаянное и страстное упорство вело Спартака Лавровского. Жертвой собственной страсти завершает герой путь в спектакле. В Спартаке Лавровского действительно много от сердца, от души; это не хитроумный полководец, не умудренный воин – в нем обнажено чувственное начало. Лавровский – Спартак – отнюдь не герой просвещенной античности, это, скорее, языческий персонаж из «Весны священной» Стравинского, волей судьбы оказавшийся в Риме. Он намеренно нецивилизован, и он неминуемо одинок, ибо говорит с окружающими на разных языках. Монологи Спартака Лавровского напоминают языческие заклинания. Рядом с блистательным позолоченным Крассом герой Лавровского – дикарь, протестующий против своей рабской доли нутром – органично и непосредственно. Он мечется в каменной клетке, подобный затравленному зверю; он мрачен, к нему не подступиться. Он лишен естественной свободы, им навеки утрачена гармония. Он не сознает реальной силы противников, не в состоянии соотнести свои возможности с действительностью. И несмотря на то, что в глубине души с самого начала чувствует обреченность своего предприятия, с прямолинейной целеустремленностью идет навстречу гибели. Иного пути – не дано ему, иной путь он не может постигнуть.
Стремление к свободе существует в нем неосознанно, он действует, смутно представляя свой идеал. Можно сказать, что Спартак Лавровского был героем без идеала; именно поэтому крушение бунта (в последнем монологе) он воспринимает с досадой, злобой; он понял, что капкан захлопнулся. Это не поражение полководца, вождя, переживающего гибель отстаиваемой