Все дни в театре звучали песни Высоцкого… Репетиций не было, Володя все это время лежал у себя дома в черных новых джинсах и черном свитере. Двери дома были открыты для всех друзей и знакомых. Около дома тоже постоянно стояла толпа людей.
28 июля. Утром с мужем поехали на Центральный рынок, купили розы: я – белые, он – красные. Подъехать к театру нельзя. Оцепление. Длинная очередь от Котельнической. Тихо. Я показала театральный пропуск – и мы пошли вдоль очереди вверх по Радищевской к театру. Жара. Люди в очереди были с открытыми зонтами, но укрывали от солнца не себя, а цветы, чтобы не завяли. Все возвышения, крыши киосков и соседних домов, площадь, пожарная лестница на стене театра были заполнены народом, и тротуары на несколько кварталов еще запружены людьми.
Сплошной поток людей с 10 часов до часу дня. Другие так и не смогли войти; в час дня очередь отсекли, чтобы дать возможность начать панихиду, назначенную на 12 часов. Я все время стояла на сцене в правом углу, где сидели родственники и близкие Володины друзья. Гроб стоял в середине сцены. Володя лежал постаревший (а ему было только 42 года!), уставший, неузнаваемый (может быть, оттого, что волосы были непривычно зачесаны назад). Над гробом свисал занавес из «Гамлета»… А над всем этим сверху у задней стены висела фотография Высоцкого. Володя смотрел с нее на все происходящее спокойно, горько, чуть с юмором. Слева менялся караул из актеров нашего театра. Вся сцена была завалена цветами. Люди шли и шли. Многие плакали…
Проходили незнакомые люди, проходили актеры других театров. Самые близкие друзья оставались на сцене. Среди проходящих я увидела Эфроса с Крымовой, перетащила их через толпу за руки в свой угол, и так мы стояли, тесно прижавшись, всю панихиду. Выступали Любимов, Золотухин, Чухрай, Ульянов, Н. Михалков, кто-то из Министерства культуры. Потом опять Любимов. Говорили о неповторимости личности Высоцкого, о том, как интересно он жил, как он народен. Многие из тех, кто выступал, при жизни Высоцкого и не подозревали о размахе его популярности. Любимов, как всегда, держался режиссером, деликатно руководил всем, подавал сигнал для начала музыки и так далее, хотя я видела, что давалось ему все это через силу. Звучала музыка: «Стабат Матер» Перголезе, «Страсти по Матфею» Баха, «Ныне отпускаеши», «Танец рыцарей» из «Ромео и Джульетты» Прокофьева. Но, может быть, самое неизгладимое впечатление – прозвучавший в фойе за несколько минут до начала панихиды голос Высоцкого: несколько строчек из «Гамлета», переходящие потом в музыку – звукозапись, использовавшаяся в финале спектакля. «Что значит человек, когда его заветные желанья – еда и сон? Животное, и все»…
Со смертью Высоцкого закончился определенный период развития нашего театра. За эти двадцать лет мы прошли трудный путь поиска истины.
За эти годы, выходя на сцену «Таганки», я вижу, как меняются взаимоотношения зрителя и театра. В середине 60-х годов, когда возник театр, зрителя поражали острая форма, фронтальные мизансцены, непосредственное обращение в зал, кинематографический монтаж сцен, ракурс, свет, молодость исполнителей – то, что коротко выражалось в слове «Таганка». Но этот взрыв привычной формы, это «бунтарство» были не просто реакцией на сонное, академическое, однообразное существование театра 50-х годов – наш театр пытался найти новые выразительные средства для того, чтобы постичь происходящее в жизни.
К этому времени жизнь человека настолько расслоилась, что человек, не замечая, и сам стал расслаиваться, привыкая к маскам: на работе он был одним, с друзьями другим, в кругу семьи третьим, четвертым – в общественном транспорте и т. д. Эти маски существовали сами по себе, не мешая одна другой. Внутренняя жизнь человека все дальше уходила от внешней, общественной. Человек думал одно, а вслух говорил иногда диаметрально противоположное. Театр пытался прийти на помощь, соединить в целое расщепленную личность. Театр со своим зрителем стал искать ответы на «детские» вопросы: зачем я живу, кто я, я – и общество, я – и власть, я – и жизнь. Люди пытались соединить эту свою реальную внутреннюю жизнь с внешней, во многом, увы, вымышленной. Но сделать это оказалось не под силу, во всех сферах общественной жизни сущее все более обретало черты приблизительности: «как бы»… Как бы дружить, как бы заниматься общественной работой… Как бы воспринимать искусство.
И театр давал суррогаты. Появился огромный разрыв между чувством, словом и средствами выражения. Актер – профессиональный лицедей, профессиональный носитель «масок». Можно ли за этими масками сохранить свое лицо, свою личность?
Первым из актеров, кто порвал паутину вымышленной жизни, доказал, что за вымышленными образами стоит подлинная значительная и единая личность, был Владимир Высоцкий. И люди откликнулись – потянулись к нему.
Без Высоцкого в театре пусто. Нам нужно время, чтобы набрать дыхание.
В память о своем товарище мы сделали спектакль «Владимир Высоцкий». Этот спектакль был важен для нас как моральная, этическая исповедь, в которой мы душевно очищали себя.
Мы стали все чаще вспоминать, что за словами стоит нравственный смысл. Прежде чем сказать истинное Слово, которому поверят, нужно навести порядок в собственных душах.
В спектаклях «Борис Годунов» и «Владимир Высоцкий» театр обретал дыхание и опять стал той «Таганкой», куда люди идут за ответами на бередящие душу вопросы. Оба спектакля не выпустили. Мы не сумели их отстоять. Примешивалась к этому еще и усталость.
Вместе с нами менялся и наш зритель. Театральная аудитория вообще очень изменилась. Кто такой – сегодняшний «таганский зритель»? Ведь потребность в социальной остроте, которую этот зритель удовлетворял в театре, он сегодня во многом уже удовлетворяет, читая газеты. Поиски социальных откровений сегодня – в публицистике.
Но вдумаемся: ведь уже прошел первый шок газетных сенсаций и удивление, что печатаются романы, давно лежавшие в ящиках письменных столов. Мы, конечно, набрасываемся на это чтение и утоляем голод недосказанности. Нам еще непривычна гласность. Мы к ней только приспосабливаемся, иногда излишне увлекаясь только одной ее стороной – негативной критикой…
Как быстро мы ко всему привыкаем! Нас уже не удивляет обнаженная разоблачительность газетных статей, и мы только передаем друг другу, как